I

   Фдя — десятилетний мальчик.

   Уится в гимназии и живет в чужой семье только первый год. И от Рождества до Пасхи успел до слез соскучиться по родному дому.

   Уе на четвертой неделе Великого поста дни стали казаться Феде неделями; на пятой — месяцами, а на шестой — целыми годами.

   Пошел первый год — понедельник, второй год — вторник, третий год — среда. На четвертый год — в четверг распустили гимназию. И Федя до самого вечера сидел на скамейке около дома, ждал отца.

   Оец должен приехать вот по этой улице из-за поворота. Сначала покажется голова Гнедка, потом — дуга, сани низкие и широкие, наконец — отец в шубе, немного сгорбленный, с небольшой бородой, в мохнатой шапке... Все это Федя так хорошо знал, что стоило ему закрыть глаза, как он видел и лошадь, и дугу, и отца. Открывал глаза, и видение пропадало.

   Фдя играл с мальчиками в бабки, бегал на поворот улицы, где стоял полицейский, смотрел на другую улицу... Все ждал и не хотел идти в комнату. Нет и нет.

   Квечеру измучился Федя.

   Вшел посидеть на скамеечку в старом меховом пальто дедушка Василий Игнатьевич.

   Т что здесь сидишь, Федя? Все отца ждешь?.. Иди, Надя тебя ждет чай пить. А ночью и отец твой приедет.

   Всилий Игнатьевич вдовец. Он живет со своей дочкой Надей. После смерти жены, Надиной мамы, он сразу постарел, службу бросил, сидел постоянно дома, читал газету или книжку. А по вечерам учил с Федей и Надей уроки.

   Ндя с Федей однолетки. Им по десять лет. Но Надя в доме хозяйка. У ней большая, тугая коса на спине, ключи от шкафов. Она вынимает из шкафа и дает Феде конфетку, пряник.

   Кгда Федин отец привез Федю в город, то так и сказал Наде:

   — Вот вам, Надежда Васильевна, мой Федя. Поберегите его.

   Жть Феде было хорошо: уютно, любовно, как в родной семье. Василий Игнатьевич его любил и ласкал, как отец. Надя сама ребенок, а о Феде заботилась и была ему заместо старшей сестры. Они ссорились и мирились, ходили в гимназию, учили вместе уроки, мечтали.

   II

   Всилий Игнатьевич оказался пророком. Федин отец приехал ночью, часов в десять, и говорил, что надо выехать из города раньше, потому что соседняя балка налилась тающим снегом, того и гляди потечет и задержит в городе на несколько дней. А по морозцу проехать можно.

   Всилий Игнатьевич с Фединым отцом пили чай, а Федя с Надей собирали Федины вещи. Федя без умолку рассказывал Наде о маме, о своем селе, братьях, сестрах, о бабушке, о Гнедке.

   Бросали укладываться и бежали здороваться с Гнедком.

   Гедко жевал сено и покосился на детей большим черным глазом, фыркнул и тряхнул ушами. Дескать: «Здравствуй, гимназист! Поди, соскучился здесь?».

   Фдя засмеялся от радости и поцеловал Гнедка около глаза, где от жеванья поднимался и опускался какой-то шарик. Гнедко мотнул головой и храпнул ртом новую пачку сена. Дескать: «Не привык я к таким нежностям, да и есть хочу до смерти».

   — Гнедко, он умный! — убеждал Федя. — Он такой умный, все понимает, вот только говорить не умеет. А еще у нас есть Валетка, вот тоже умный! Смеется и мертвым притворяться умеет. А еще кот большой, Гурма... Гурма, тот уж совсем умный. Его даже Валетка боится...

   Иопять Федя без конца рассказывал Наде о своем доме.

   Ндя помогала укладывать Феде книги и белье, молчала и слушала, смотрела на оживленное личико Феди и завидовала, что у него будет такая веселая Пасха. Ей вдруг стало досадно, что противный Федюк такой веселый и все рассказывает только о себе да об своем доме. Она вдруг встала, бросила книжку на стол и, прищурившись на Федю, сказала:

   — Некогда мне тут болтать с тобой. Нужно по хозяйству.

   Фдя широко раскрыл глаза. Надя обиделась — это ясно. Он бросил на пол белье и побежал за Надей.

   — Надя, Надя! Голубушка, душенька! Ты сердишься, Надя? За что? А ты не сердись, Надя, миленькая...

   Ндя посмотрела на разгоревшееся Федино лицо, с умоляющими глазами, и ей стало радостно, весело и смешно. Она засмеялась до слез и крепко сжала Федину руку.

   — Да я не сержусь, право, не сержусь... Пойдем укладываться.

   Дти снова укладывали вещи. Болтали.

   — Хорошо бывает на Пасху ночью, — мечтала вслух Надя. — Тихо на улицах. Все сидят и ждут. И вдруг бом-м-м.

   — Бом, бом, бом! — радостно подхватил Федя.

   — И знаешь, Феденька, ударит так, точно с неба упадет: бом-м-м! И все зашевелятся. Кто спал — проснется, кто сидел — встанет... Даже Мурка наша просыпается и начинает умываться лапкой. Весело так, хорошо. Всем скажет колокол, всем, всем... Бом-м-м!

   Фдя, надувая красные щеки, гудел перед Надей:

   — Бом-м, бом-м!

   — Хорошо бы, Федя... Вот бы хорошо!..

   — Что хорошо?

   — Хорошо бы... ударить... Знаешь, первый раз ударить в колокол... Чтобы все услыхали! Весь город спит. На Волге и за Волгой тихо, тихо. А ты стоишь на колокольне и смотришь кругом. Все ждут, а ты стоишь — и за язык колокола держишься... Ах, Федя! Понимаешь, как это хорошо!.. Люди внизу ждут, а ты — наверху, около звезд, держишься за колокольный язык. И вдруг: бом-м-м! Все вскочат, все обрадуются, Феденька, вот хорошо бы ударить! Да нет, где уж...

   — Надя! Я могу. Милая, я ударю!

   — Где тебе... — не поверила Надя.

   — Ударю, ей-Богу ударю! Первый ударю! У нас в селе сторож церковный, Родивон. Он меня возьмет, и я ударю.

   — Как хорошо, Федя! Только я не услышу, — опечалилась Надя. — От вас далеко до нас...

   — А ты, Наденька, ухом к земле. Вот и услышишь. Через землю далеко слышно, за сто верст слышно... Я ударю, я ударю!

   Ндя с Федей взялись за руки и кружились около раскрытого чемодана с Фединым бельем и звонили вместе:

   — Бом-м, бом-м, бом-м!

   Фдя таращил глаза и надувал щеки, думал, что звонит басом. А Надин голос тянулся ровный и звонкий, как нежная струна.

   Птом Федя трезвонил над головой невидимыми маленькими колоколами.

   — Тилим-бом, тилим-бом, тилим-бом.

   — Бом-м, бом-м, бом-м! — вторила тягучими, важными ударами Надя.

   III

   Рно утром Федю сонного посадили в сани.

   Пехали. Улицы города пустынны и звонки. Чистый, холодный воздух, шуршанье ледяшек под полозьями саней разбудили Федю. И пробуждение это было радостное, счастливое.

   Дмой, домой!

   Тт только вспомнил Федя, как его сейчас одевал Василий Игнатьевич, как встала и прощалась с ним Надя и шепнула на ухо:

   — Так ударь, Федя, зазвони! Слышишь!..

   — Милая Надя! — думал Федя. — Да, да, я ударю, зазвоню.

   Н минуту ему стало грустно, что нет Нади, что он прощался с ней сонный. Но это только на минуту. Очень радостно было, и никакая печаль не могла завладеть душой.

   Вехали за город. Хрустит подмороженная дорога. Весело фырчит Гнедко. На востоке кто-то большой кистью проводит зеленые, синие, розовые полосы. Уже чирикает невидимая ранняя птичка. А из города вдогонку несется неторопливый постный звон.

   — Я ударю, Надя! Ударю, милая! Я зазвоню, — говорит Федино сердце и радостно бьется.

   Свосходом солнца стало еще веселее. Дорога сразу обмякла. Под ледяными стеклами забуровили ручейки. Подул теплый вешняк*, и деревья замотали радостно талыми ветвями.

   *Вешняк — юго-восточный ветер.

   Н перелеске, около дороги, осела стая грачей. Они только что прилетели из теплой страны, еще не успели разместиться, бранились и дрались из-за прошлогодних гнезд.

   Гачи привели Федю в восторг. «Весна, весна!» — кричал он, каркал по-грачиному и махал руками — точно крыльями. Спрыгнул с саней и бежал вместе с Гнедком. Отбегал в сторону и с разбега кидался в сани. Отец любовно ворчал на Федю, боялся, как бы он не провалился в яму с талым снегом.

   ИФеде казалось, что все кругом звенит тихим, радостным звоном. Ветерок звенит, земля звенит, голубое небо звенит, и в душе у него так радостно, хорошо звенит Надин голос:

   — Бом-м, бом-м!

   Н все теперь звенит пока тихо. А вот когда Федя ударит в Пасхальную ночь первый раз в большой колокол, тогда громко зазвенит вся земля, загудит небо, проснутся леса и реки, поля и балки, загудят Феде хвалу:

   — Федя, спасибо тебе, ты зазвонил. Ты разбудил нас от зимнего сна.

   Зструился светлый пар над землею. Из-под снега темными глазами выглянула мокрая земля. Недалеко от дороги Федя увидал большой холм, весь черный и на верхушке сухой. Федя побежал туда.

   О холма поднимался густой пар, будто он внизу горел и дымился всем своим телом. На солнечной стороне уже пробилась и зазеленела травка, и — о, радость! выстрелил белый подснежник. Федя посмотрел на сани. Отец не видит. Быстро нагнулся, оперся руками в жирную землю и поцеловал белый цветок... Как он любил этот маленький, нежный цветок и зеленую траву! Как рад был он солнцу, синему небу, маленькой птичке, которая летала с былки на былку** и чирикала весеннюю песню.

   **Былка — травинка

   IV

   Дма Федя и оглянуться не успел, как пришла Пасха. Дома надо было осмотреть каждый уголок: сходить к Гнедку в конюшню, к коровам и овцам в хлев, в курник к курам. Надо заглянуть и в амбар, и на огород, сбегать на речку, к знакомому сапожнику, к товарищу Митьке — мало ли дел!

   Вюду Федю провожал Валетка. Раньше этого Валетка никогда не делал. Он ходил только с Фединым отцом, с матерью. Федей— пренебрегал. А теперь Федя — гимназист, гость из города! Валетка бросил свою важность и, почтительно помахивая хвостом, следовал за Федей и в амбар, и в курник, и в хлев.

   Кровы пялили на Федины светлые пуговицы выпуклые глаза и от изумления прочищали языком ноздри. Овцы испуганно топали ногами и шарахались в кучу. Валетка звонко позевывал, отворачивался и лениво рассуждал хвостом:

   — Чего, Федя, смотреть на них: невежественные овцы... Мужичье... Пойдем лучше на реку.

   Бежали на реку. Речушка потрескалась и вздулась. Вот-вот тронется. По ней уж никто не ходит и не ездит. Берега обсохли. На них по вечерам сидят парни, девки, старики. Ждут полой воды.

   Н между всеми этими делами и заботами Федя не забывал Родиона, звонаря. С ним он целую неделю ведет переговоры:

   — Только один первый раз ударю, Родивон! Один раз, а потом ты...

   Рдивон мужик на вид мрачный, скуластый, сухощавый. Борода у него редкая и жесткая, как лошадиный хвост. Лицо всегда покрыто темными веснушками, будто вымазано черной зернистой икрой

   — Ну, ладно уж, ладно... — сказал, наконец, Родивон.

   — Можно, Родивон, да?

   — Можно.

   Фдя ликовал. Он залез к Родивону на колени и целовал его в жесткую бороду.

   — Ты погоди, рано еще христосоваться-то, — шутил Родивон.

   — Как же мне, Родивон, с тобой на колокольню попасть?

   — Ты ночь-то уж не спи.

   — Нет, Родивон, какой тут сон!

   — Так вот и приходи сюда около полночи. Вместе и пойдем.

   V

   Нступила чуткая и таинственная Пасхальная ночь.

   Сльно билось Федино сердце, когда он поднимался с Родивоном по крутой лестнице на колокольню. Сделали два поворота — площадка. Они уже вровень с крышами домов. И светлее стало. Еще два поворота — опять площадка.

   Рдивон идет молча и только изредка твердит молитву.

   — Господи помилуй, Господи помилуй!

   Фде жутко смотреть в темные углы

   колокольни. Завозится и закурлычет спросонья в гнезде голубь — Федя так и вздрогнет.

   — Родивон, подожди минутку...

   Чм выше поднимались, тем шире и звонче становилось у Феди на сердце. Родивон вылез на площадку. Вот и Федя выглянул.

   Псреди верхней площадки на толстом кресте из бревен висел тяжелый призывный колокол. А вокруг него по оконным пролетам развешаны другие колокола поменьше.

   Тк вот он какой большой колокол, этот Божий глас! А снизу, с улицы он видится совсем маленьким. Одутлые, засиженные голубями бока, тяжелый язык с веревкой... Дотронулся Федя пальцем до толстого края, — по всему колоколу побежал шепотком тихий звон.

   Жтко и сладостно.

   Рдивон облокотился на подоконник и смотрит на село.

   Динными рядами расползлись по селу черные дома. Мигают красными глазами-окнами. Феде кажется, что все дома смотрят на колокольню, на Федю и ждут.

   Шршит льдинами река. Ворочается подо льдом, поднимается, выпирает наверх, на берега тяжелые льдины. Вот-вот тронется и потечет. Но и река ждет, когда Федя ударит.

   Вкруг колокольни носится, вьется звонкий шорох. Будто кто шепчется, целуется, летает вокруг. Это ангелы летают у крестов, в окнах над головами Родивона и Феди, над колоколами. Дотронется ангел крылышком до колокола, — зазвенит колокол ласковым шепотком.

   Жут все люди, ждут поля, леса, ждет Надя... Федя, скоро ли ты ударишь?

   А у Феди от нетерпенья дрожь по всему телу идет.

   Соро ли, Родивон? — шепчет Федя.

   — Надо вдарить! — говорит Родивон. — Вон батюшка лампу на окошко поставил. У нас с ним всегда так: когда он лампу на окошко поставит, значит, — пора.

   Рдостно задрожало Федино сердце. Обвилось холодком. Родивон снял шапку, перекрестился и трижды сказал. «Господи, благослови!»

   — Ну, звонарь, звони! — шутил Родивон.

   Фдя взялся за веревку и начал раскачивать язык. Сначала трудно было: язык тяжелый, неповоротливый. А потом раскачался — не остановить. Вот уж до краев долетает.

   — Надя! Слышишь ли, милая Надя?

   Ивдруг:

   Бом-м-м-м!..

   Фдя выпустил веревку и упал на пол от неожиданности. Такой большой, могучий и оглушительный родился звук.

   Рзломилась пополам тишина. Загудело все село. Зазвенело поле, гулко зазвучал далекий лес. Все радостно задрожало, запело, заговорило:

   — Федя, спасибо тебе, ты ударил! Ты разбудил!

   А Родивон подхватил веревку и начал звонить часто, радостно:

   Бом, бом, бом, бом.

   Ввосторге мальчик вскочил и упал грудью на подоконник.

   Здвигались в селе огоньки. Кое-где по улицам показались черные комочки. Это — люди.

   А под небом гудело. Колокольные удары падали с колокольни кувырком вниз и неслись по улицам в далекое поле. Феде казалось, что они походят на быстрых, белых коней. Кони эти несутся по деревне, по полям, по лесам, скачут во все стороны, машут белыми гривами.

   Ивсе отзывается на гулкий бег. Все звенит, радостно ликует и кричит:

   — Спасибо тебе, Федя, ты зазвонил!

   — Надя, Надя, милая! Слышишь ли, Наденька? — пело Федино сердце.

   Вруг Федя почувствовал, будто кто-то невидимый, упругий щупает его со всех сторон, бегает по всему телу. Стало жутко и страшно.

   — Родивон, Родивон! — хочет закричать Федя. Разевает рот, кричит, а голосу не слышно.

   Сало еще страшнее. Куда пропал голос?

   А невидимый все щупает, бегает пальцами по телу, мягко толкает при каждом ударе колокола.

   — Родивон!..

   Нчего не слышно. Федя подходил к Родивону. Родивон ласково обнимает его свободной рукой, разевает рот. Что-то говорит, но тоже ничего не слышно. Улыбается.

   Фдя понял, что голосу нет от звона. Щупает и толкает тоже звон. Он подошел к другому окошку и счастливый, спокойный и радостный начал смотреть вниз.

   Весте со звоном тронулась и потекла река. Торжественно поплыли мимо церкви белые горы снегу, тяжелые льдины. Тянулись без конца и уносили с собой в ночную даль радостные звуки.

   Бом, бом, бом!

   Пла земля. Звонило небо. Скакали во все стороны мира белые кони, махали белыми гривами и радостно, звонко ржали:

   Бом, бом, бом!

   — Надя, милая! Слышишь ли? — пело Федино сердце.

   VI

   Тхо ждали полночи в городке, в доме Василия Игнатьевича. Сам он в очках читал какую-то книгу. А Надя примеряла новое платье, ходила по комнатам и наводила везде окончательный порядок. Сорвет сухой листок с герани, поставит в ряд непослушный стул, обдернет занавеску... И все думала о Феде.

   Кполночи прилегла на кровать и незаметно заснула.

   Всилий Игнатьевич молча читал книгу. Иногда его усталые глаза поднимались поверх очков, переходили от книги на лик Богоматери, освещенный лампадой, и наполнялись тихими слезами.

   Сова опускались на очки и медленно, вдумчиво ходили по черным строкам священной книги.

   Вкухне тоже тихо. Видно, и кухарка Агафья задремала в ожидании.

   Сит на стуле кошка Мурка. Розовеет и улыбается во сне Надино личико.

   Вруг Надя вскочила и радостно закричала:

   — Папа! Федя ударил! Я слышала...

   Вэто время над городом гулко прокатился первый удар соборного колокола. Бом-м-м!

   — Федя раньше ударил, папа! — радостно кричит Надя. — Я слышала! Федя зазвонил!...

   — Ну, успокойся, милая деточка, успокойся! Во сне это было, — говорит Василий Игнатьевич.

   — Нет, нет, папа! Не во сне! Я слышала. Федя ударил!

   Пло и звонило Надино сердце. Шелестело новое платье.

   Поснулась Мурка и радостно мурлыкала около ног.

   — Ударил, зазвонил! Бом! — пело у Нади все тело, становилось легким и готово было летать, летать.

   Всело собирались в церковь.

   VII

   Рдивон звонил. Потом трезвонил. Вокруг церкви ходили со свечами. Сверху казалось, что в огненном озере плавают темные люди и поют:

   — Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небеси...

   Ангелы пели, летали вокруг колокольни, задева ли крылышками за колокола. И колокола отвечали им звучным приветным шепотом.

   Шршали льдины и плавно проходили между звонких берегов.

   А белые кони, разметав гривы, все еще скакали по земле, и долго под небом раздавался затихающий гул копыт.

   Вцеркви ярко горели свечи. Ласково смотрели на Федю светлые лики святых и людские глаза. Все любовно христосовались с ним и благодарно целовали его:

   — Христос воскресе, Федя! Спасибо тебе, ты зазвонил, ты разбудил.

   Уром с великою любовью поднималось над воскресшей землей солнце и долго, радостно играло на горизонте.

   Ицелую неделю пело Федино сердце. Ликовала, ласкала и благодарила вся природа. Поднималась выше и выше река и несла на своей спине белые кучи снегу. Синело небо. Зеленела травка. Слетались птицы и велело кричали, щебетали, стрекотали, порхали в саду.

   А Федино сердце радовалось. Он ударил, он разбудил всех.

   Сбольшим волнением подъезжал Федя в город к Надиному дому. Слыхала ли Надя? Ждет ли?

   Укалитки виднеется розовое платье. Надя. Увидела. Бежит, смеется, кричит, машет руками:

   — Федя, я слышала. Ты ударил. Ты зазвонил.