Армейские новеллы

   «Здесь вам не тут»

   Уидев у меня на груди нательный крест, военком был страшно разгневан. – «Ах ты, умник, – задыхаясь, проговорил он. – Лучший вуз страны закончил, поглядите-ка. Советская власть пятнадцать лет учила его, стервеца... У тебя ведь, Савушкин, дед, небось, воевал, или еще кто?» – «Воевал дед». – «Живой пришел, или погиб?» – «Ранен был не раз, но живой и до сих пор». – «Вот видишь. Воевал, говоришь. Кровь проливал. И мы кровь за тебя проливали, сукина сына. А ты – раны наши обгадил дерьмом, награды наши боевые. Понял ты, нет?» –«Нет, товарищ подполковник, не понял». – «Ах, не понял? Да. ты... враг ты, вот ты кто. Тридцать первого с вещами, гражданин Савушкин!»

   Пследние слова прозвучали, как приговор.

   – «Тридцать первого – это послезавтра. Я работаю в Москве, почти три часа дороги в один конец. За один день я не смогу уволиться с работы и выписаться по месту жительства». – «Ничего, сможешь. Ты же очень умный. Ну, погоди же, тебе еще не такого ума вложат!»

   Вучетной части, заполняя мне военный билет, делопроизводитель сказал в утешение: «Ну, ничего. Быстрее уйдешь – быстрее придешь. За то у тебя несудимая команда. Уже это хорошо». – «Что значит – несудимая?» – «То и значит, что несудимая. Призывников, имеющих судимость, собирают в специальную команду. Это и при назначении места службы учитывают. Вот записали бы тебя в такую команду, пришлось бы тебе тяжело. А у тебя – несудимая. Сурков (это была фамилия военкома) – он вообще не злой дядька, ну покричал, погрозил, и ладно. А мог бы и загнать куда-нибудь...» – «Слава Богу за все», – ответил я.

   * * *

   Тидцать первое октября 1985 года. Центральный областной распределительный пункт. Ежедневно сотни молодых людей отправляются отсюда в разные концы огромной страны нести срочную военную службу. Ряд неуклюжих бетонных зданий за высоким бетонным же забором, с непременной колючей проволокой, пущенной поверху. Эти здания выстроены без малейшего проявления эстетического чувства, но своею безликостью, безобразностью, своей подавляющей массой они воздействуют на волю, на душевное состояние человека, впервые попавшего сюда, наверное, не менее сильно, чем дворцы ассирийских царей и пирамиды древней Мексики.

   Бетонные стены глухим эхом вторят нестройному шагу сотен пар ног, еще не обутых в кирзовые сапоги. В такт шагам и я бессознательно повторяю странные слова, которые сказал сопровождавший нас прапорщик, когда мы вошли в ворота: «Здесь вам не тут!» Этот глупый каламбур сказан был безо всякого юмора, а совершенно серьезно и даже угрожающе. И услышав, никто не улыбнулся.

   Пощай, гражданская мирная и вольная жизнь! Прощай, мир свободных людей! Наши ноги вступили на землю иной планеты, с другими условиями и законами бытия. Всего лишь сто метров и забор отделяют нас от той жизни, в которой остались родители, друзья и любимые. А ощущение такое, как будто мы на другом краю Галактики. Бетон, везде один бетон. «Здесь вам не тут! Здесь вам не тут!» – печатают шаг подошвы по бетонным плитам.

   Смым неожиданным и страшным для меня ощущением было то, что я не могу хотя бы мысленно помолиться. Вместо привычных и родных слов Исусовой молитвы, я тупо повторяю про себя это кошмарное: «Здесь вам не тут!»

   Нс заводят в обширное помещение с высоченными потолками, которое язык с трудом поворачивается назвать залом. Сотни две молодых людей расставлены в ряд по периметру стен. В центре стоит офицер с опухшим багровым лицом и жирными усами. Устрашающим голосом он приказывает положить на пол перед собою всю поклажу – сумки, рюкзаки, вещмешки. Следует недолгий контрольный досмотр. Офицер проходит вдоль строя, опытным взглядом скользя по лицам призывников. По типу лица новобранца он примерно догадывается о содержимом его сумки. Стоп. Внимание офицера привлекло румяное и простоватое лицо явно деревенского жителя. Он трогает лежащую на полу сумку носком сапога. Парень вздрагивает. С видом человека, исполнившего свой долг, офицер молча достает из сумки бутылку самогонки и обернутую газетой печеную курицу. Сопровождающий его прапорщик складывает конфискованные продукты в большую пластмассовую корзину. Когда их набирается порядочное количество, корзину уносят. Акция по изъятию спиртного, мяса и колбасы закончена.

   Оицер вновь занимает место в центре зала и объявляет: «Внимание! Слушать меня! Некоторые призывники берут с собой из дома Евангелия, молитвенники, крестики, иконки, листки и пояса с молитвами. Вооруженные силы – не место для отправления религиозных верований. Приказываю сдать все имеющиеся предметы культа. Повторяю, как-то: Евангелия, молитвенники и т.д. Внимание, на счет «десять» все должны сдать предметы культа. После этого будет производиться проверка каждого по отдельности».

   Нчался счет.

   Пошло почти двадцать лет, пройдет еще сколько угодно времени, но я никогда не забуду эти минуты.

   Кестик лежал у меня в нагрудном кармане рубашки. До сегодняшнего утра я не снимал его. Но перед самым прощанием мать со слезами стала упрашивать меня снять и спрятать его куда-нибудь подальше, чтобы никто не знал и не видел. Не в силах спорить в такой момент, я на ее глазах снял крестик, поцеловал и положил в карман. Конечно, я был намерен при первой же возможности надеть его.

   Н что случилось со мною, как только я вошел за этот бетонный забор! Мне стало как никогда – тупо, безнадежно и страшно. Впервые за двадцать три года жизни я почувствовал, что окружающий меня мир глубоко враждебен, что он грозит перемолоть меня своими жерновами, а у меня нет никаких сил противостоять ему. А всего страшнее то, что в душе нет сил призвать на помощь Бога.

   Солько лет я ходил по улицам, дорогам, лесам, полям, и везде, – греясь на солнце, глядя на далекие звезды, на искрящийся снег, вдыхая запахи весны, – я чувствовал и видел Бога. Он всегда был так близок, Он наполнял все Своей премудростью и любовью. Что же случилось со мной теперь?

   Яне чувствую здесь Бога. Я не могу говорить с Ним. Я знаю, что Он есть. Но Он где-то бесконечно, непостижимо далеко отсюда...Как гвозди в гробовую крышку, заколачивались слова: «шесть», «семь», «восемь»... «Назад нет дороги! Никто не поможет!» – кричал рой голосов в мозгу. Цепенеющей от страха рукой я нашарил в кармане крестик. Сейчас он подойдет и отнимет, возьмет его своими грязными, сальными пальцами и закинет в мусорное ведро на глазах у меня. Я бросаю крестик за пазуху рубашки. Он пролетает где-то между пуговицами и падает на пол у самых моих ног. Видят ли это стоящие рядом? Если я сейчас нагнусь, чтобы поднять, офицер сразу заметит и подойдет ко мне. Нет, не дам. Он не увидит!

   ...Я пододвигаю крестик к себе носком ботинка

   ...и встаю на него ногой.

   Сет звучит, как лом бьет в заледенелую землю.

   «Девять!» «Десять!»

   Оицер делает будто бы шаг в мою сторону. – «Что, верующих нет никого? Сейчас пойду проверять».

   Ве молчат. И я молчу.

   Врующий ли я? Верующий не может делать то, что я делаю. Верующий не может быть таким трусом и подлецом. Но у меня нет никаких сил открыть рот и сказать: «Я верующий». У меня отнято все. А сейчас подойдут и отнимут последнее, что соединяло меня с Богом – этот крестик, на котором я стою ногами!

   – «Я спрашиваю, что, нет никого верующих?» – громыхает голос.

   Пчему я молчу? Да не может это быть правдой – то, что со мной происходит. Сейчас я проснусь в своей постели, и окажется, что это был лишь страшный сон. И я – дома, и крестик – у меня на груди. У меня бывали раньше такие сны. Что-то страшное, скользкое, бесформенное наваливалось сверху, руки были скованы, рот связан: ни двинуться, ни закричать. И сквозь сон я мысленно взывал: «Господи!» – и просыпался. А сейчас... я даже этого не могу. Секунды ползут как месяцы. Когда же это кончится, и я увижу не бетонные стены, а небо и солнце! И буду кричать что есть силы: «Господи, слава Тебе, что Ты есть!»

   – «Я последний раз повторяю: что, верующих нет?» – раздался голос словно из адской бездны. И опять ответом было молчание.

   Врующих нет. Есть один подлец. Вспомнились слова псалма: «Рече безумец в сердцы своем: несть Бога». Ты и вправду безумец. И с тобой сейчас поистине нет Бога. Ну, где Он? Как Он допустил все, что произошло в эти минуты? Если это не сон, значит, это – безумие.

   ...Офицер так и не пошел проверять. Он гаркнул во всю глотку: «Напра-а-а-ву! Шагом – арш!» Две сотни бритых лбов двинулись вдоль стен. Я еле успел выхватить свой крестик у кого– то из-под ног и пошел, зажав его в кулаке.

   – «Товарищ капитан! – мысленно кричал я на ходу. – Товарищ капитан! Ну спросите же еще раз! Я скажу при всех, что я – верующий. Я христианин. Я – с крестиком, и не сниму его больше!»

   «...И вдруг запел петух. И вспомнил Петр слово, сказанное ему Исусом: прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. И выйдя вон, плакал горько».

   * * *

   Тперь мы вошли в широкий коридор, по которому взад и вперед двигались колонны полуголых, в одних трусах, бритых парней. Группу в десять человек по команде заводили в один из врачебных кабинетов. По команде же все одновременно то поднимали правую ногу, то показывали подмышки, то широко открывали рот. «Годен, годен, годен...» – механически повторяли люди в белых халатах. В журнале ставился рядок одинаковых плюсов, и десятка шла в другой кабинет, где уже другой врач за минуту производил осмотр по своей части и так же механически проставлял плюсы.

   Мй крестик уже был не со мною. Он был спрятан в одежде, которую я, как и все, оставил в самом начале коридора. Вот и нет меня – такого, каким был я до сегодняшнего утра. Одна пустая голова в безликом стаде других бритых голов. Один военно-учетный номер, одна палочка в списках, ничем не отличающаяся от миллионов других палочек. И теперь уже, наверное, все равно...

   «Здесь вам не тут! Здесь вам не тут!» – повторял мозг под шлепанье босых ног по бетонному полу.

   Пойдя череду кабинетов, я наконец оказался перед высокой, обитой коленкором, дверью. Туда уже не заводили по десять, а вызывали каждого отдельно. Из-за двери громко назвали мою фамилию.

   Явошел в комнату, главным предметом в которой был огромный портрет Ленина на стене. Под портретом стоял стол, покрытый зеленым сукном. За ним сидели три человека: в середине здоровяк-полковник, возрастом около сорока лет, и по сторонам двое штатских в строгих костюмах. Их внешность мне совершенно не запомнилась; очевидно, это были представители партийных органов. Областная призывная комиссия. Слева, за отдельным столиком, маленькая незаметная женщина заполняла документы, а справа стоял прапорщик, сопровождавший нас от райвоенкомата.

   – Савушкин! – живым и совсем не страшным голосом сказал полковник. – А где же

   крест?

   Ямолчал.

   – Что молчишь? Я спрашиваю, куда крест дел?

   Касивое, открытое, чисто русское лицо. Светлые волосы. Удалые плечи, которым тесно под кителем. Ему бы не в этом кабинете на скрипучих стульях просиживать серые дни. Этого человека хочется представить себе в чистом поле – или за тяжелым плугом, или на богатырском, подстать ему, гнедом коне, с былинным мечом-кладенцом в руках.

   Гсподи, неужели в этом жутком мире бывают такие лица!

   Оустив глаза, я только и смог промямлить:

   Тварищ полковник, я боялся, что вы его отнимете.

   Эо что же ты такое говоришь! – весело воскликнул богатырь. – Ты христианин, а еще чего-то боишься. Да как ты смеешь бояться? Для чего тебе тогда вера, если ты боишься!

   Ястоял, уткнув глаза в пол, готовый расплакаться.

   Ге крест, отвечай!

   Яспрятал его в носок там, где раздевался. (Господи, да как со стыда не умереть!)

   Сйчас же надеть. Понял меня?

   Пнял.

   Ичтобы не смел снимать. Никогда. Иди и служи хорошо. Молись Богу за нас, грешных.

   Кк мог человек в погонах полковника в восемьдесят пятом году публично сказать такие слова? Да человек ли то был, или ангел Божий? А может быть, в Афганистане, или еще где-то, полковника спасла от смерти молитва верующей матери и крестик, которым она благословила его, провожая... И после всех огненных испытаний он не страшился прославить веру во Христа перед человеками.

   Нчего этого я никогда не узнаю. За то известно самое главное.

   «Всяк человек, иже исповесть Мя пред человеки, исповем его и Аз пред Отцем Моим, иже на небесех».

   * * *

   Пчти всю «несудимую команду», около сорока душ, отправили на Дальний Восток -охранять колонию строгого режима. Годы спустя я узнал, что двое наших ребят были убиты при побеге группы заключенных. Остальные тоже с избытком хлебнули горя, – как от гнилой сырости этого гиблого места, так от плохого питания, а еще больше от зверства офицеров и старослужащих, чем внутренние войска давно славились.

   Была бы команда «судимая», – наверное, ребята не сподобились бы такого счастья. Не доверили бы им зону охранять. Клали б себе кирпичи где-нибудь на стройке...

   Вего трое человек, в числе их и я, были изъяты из общего списка и направлены в город Старицу Тверской (тогда еще Калининской) области, в строительный батальон. Через две недели, по первому снежку, мы принимали присягу на берегу Волги, напротив древнего Успенского монастыря. В монастыре уже шестьдесят лет не совершалась служба, и молчали колокола, но в тот день под ярким солнцем, на легком морозе, заволжские дали будто гудели праздничным гулом. На душе было светло.

   Кк в старинных книгах новая глава начинается с яркой киноварной буквицы, так новая глава моей жизни начиналась с яркого сияющего дня, с ощущения радостного праздника.

   «Камо пойду от духа Твоего, и от лица Твoeгo камо бежу? Аще взыду на небо -Ты тамо еси; яще сниду: во ад – тамо еси. Аще возму крыле мои рано, и вселюся в последних моря, и тамо рука Твоя наставит мя, и удержит мя десница Твоя».

   Вереди были скорби и новые падения, но милость Божия везде шла со мною.

   Однажды в крещенский сочельник

   Водну из ночей в конце декабря наше отделение было назначено на дежурство по столовой. Предстояло вручную начистить картошки на три больших бака, в которые входило не менее полутораста килограмм, плюс полбака овощей – свеклы, моркови и лука.

   Кгда дело уже подходило к концу, часа в три по полуночи, в «овощерезку», где сидела наша братия, рывком открыв дверь, вошли четверо здоровых парней в бушлатах. Они оглядели нас озорными полупьяными глазами. Наконец, один из них, встретившись взглядом со мною, крикнул: «Да вот он, гад, черномазая тварь!» Молниеносно отпрыгнув назад, он с разгону со страшной силой ударил меня по носу макушкой бритой головы. (С тех пор я на практике знаю, как летят искры из глаз.) Кровь из носа ручьем хлынула на телогрейку. Я еще не успел придти в себя, как товарищ того парня взял его за плечи и сказал: «Погоди, Колян, остынь. Ты кого бьешь-то? Эй, ты русский пацан, или кто?» – обратился он ко мне. – «Русский». Колян выругался. -«Тьфу, а нам на тебя показали, что ты дагестанец. Тут хлебореза обидели, земляка. Вот мы и пришли разобраться. Ты извини, братан, пойдем теперь с нами. Надо выпить вместе, чтобы не было зла».

   Вдку пить я не согласился. Пришлось сказать, что я верующий, и что теперь Рождественский пост, – иначе не отстали бы. Парни удивились и все равно потащили меня с собою, уверяя, что ничего плохого больше не сделают. Они оказались шоферами. В гараже у них была устроена теплая бытовка, где они и ночевали, целыми месяцами не бывая в казарме. Их работа была связана с дальними командировками, и поэтому шофера, не подчиняясь никаким внутренним ротным распорядкам, жили на особых правах. Мне дали умыть лицо, одели в новый бушлат и усадили за стол, выставив бутылку водки, хлеб и тушенку. От водки я отговорился, но, хотя в столовой я в постные дни отказывался от мяса, тушенки пришлось отведать. И не страха ради, а потому что было видно, что парням действительно хочется поправить свою ошибку. До самого утра они расспрашивали меня, чем помогает вера в жизни, и если Бог есть, как же Он допустил им обознаться и разбить нос неповинному человеку, да к тому же еще и верующему.

   * * *

   Цлый месяц состояние моего носа горько отравляло мою жизнь. Читателю слишком неприятны будут натуралистические подробности этого. Ну, представьте себе, человек пришел с работы, с мороза. Чуть отогрелся в тепле, и вдруг, совершенно неожиданно и нечувствительно для меня, из носа начинает литься... Я не успеваю вынуть платок из кармана, как кто-то уже увидел и орет на всю роту: «Фу, чмо сопливое! Ты сейчас схлопочешь натурально, я научу тебя сопли вытирать, интеллигент с..ный!» Нос, как нарочно, устраивал мне такие подлости именно тогда, когда вокруг было много народу, и в самые, скажем, деликатные моменты – в столовой, в бане, в клубе, куда нас в принудительном порядке водили смотреть военно-патриотические фильмы.

   Вмужской среде часто говорят: «Заживет, как на собаке». Но в городе Твери, где от близости Волги и, особенно, так называемого «Московского моря» всегда влажно, даже незначительные раны у солдат не заживали очень подолгу. А тут – рана в носу, внутри. Да еще постоянно дышишь цементной пылью. Помощи от медицины тоже ждать было нечего. Батальонная санчасть лечила все болезни анальгином и еще, может быть, двумя-тремя наименованиями таблеток. Когда я сказал о своей беде санинструктору, он увидел в этом неуклюжую попытку уклониться от работы. Он был земляком и нередким собутыльником разбившему мне нос шоферу, и, если бы я проговорился о том, что же все-таки случилось со мною, это было бы понято как жалоба. А жалоба – самое предосудительное и жестоко караемое в армии дело. И вообще мужскую рану полагалось носить с достоинством, как бы пренебрегая ею. Вот я и ходил, пытаясь улыбаться опухшим лицом и жестоко страдая в душе.

   Уешала только надежда на то, что малой скорбью Господь очистил меня от греха малодушного отречения. И, таская по лестницам строящегося дома мешки с керамзитом или носилки с раствором, я часто повторял про себя заученные наизусть слова псалмов:

   «Внегда сокрушахуся кости моя, поношаху мне врази мои, внегда глаголати им мне на всяк день: где есть Бог твой? Векую прискорбна еси, душе моя, и векую смущаеши мя? Уповай на Бога, яко исповемся Ему, спасение лицу моему, и Бог мой».

   «Господи, кто подобен Тебе! Елики явил ми еси скорби многи и злы, и обращь оживил мя еси, и от бездн земли возведе мя... Ибо аз исповемся Тебе в людех, Господи, в сосудех псаломских истину Твою, Боже, пою Тебе в гуслех, Святый Израилев!..»

   Имного еще приходило на память строк, которые утешали и укрепляли мою душу в те невеселые дни.

   Псле Нового года меня приехали навестить родители, а в Рождество – друзья по церкви, и в этом были проблески радости. Лицо у меня было побитое, и совершенно скрыть дело не получалось. Но, не желая огорчать близких, я старался как-то сгладить впечатление, и молился только о том, чтобы из носа не потекло в моменты наших встреч. А потом опять оставался наедине со своей печалью.

   * * *

   Рдость и здоровье мне вернуло Крещение Господне. Вот как это случилось.

   Зма в тот год была довольно морозная. В течение января температура то и дело опускалась ниже минус тридцати. В строящемся доме, в котором мы готовились производить стяжку пола, окна еще не были застеклены, и повсюду гулял жесткий ледяной ветер. Поэтому находиться внутри было тяжелее, чем на улице. Согреться было невозможно, даже бегая бегом с мешками и носилками по лестницам, – там дуло, как в трубе. Солдатам приходилось искать убежища в каких-то дальних углах дома, где разводили костры.

   ...Я не видел, как шальная искра прожгла мои ватные штаны, которые выдали по случаю сильных морозов. И еще минут десять сидел у костра, не замечая, что они начинают тлеть изнутри. А когда, отогревшись, вышел на лестницу, на самый ветродуй, на мне внезапно загорелась одежда. Штаны были на лямках, чтобы снять их, надо было сначала скинуть телогрейку. Испуг ли сбил меня с толку, или неопытность подвела, – не знаю, но вместо этого я побежал с пятого этажа вниз, надеясь погасить огонь снегом. Пока я наконец понял, что снегом можно только сбить огонь, но нельзя погасить тлеющую вату, то уже успел получить порядочные ожоги.

   Н следующее утро я был водворен в санчасть для стационарного лечения. Пять дней в тепле, сухости и покое! Вполне терпимый зуд от ожогов – ничтожная плата за такое блаженство.

   Мим соседом по единственной маленькой палате оказался Вадим Носов, знакомый мне еще со Старицы, где мы вместе находились в карантине. Вадим был членом секты пятидесятников и шел в армию с готовностью пострадать за веру. Это было реальной возможностью, потому что, по понятиям их веры, воинская присяга, как и любая клятва, является грехом. Но в стройбате не приходилось брать в руки оружие, поэтому и с присягой не очень-то нажимали. Немного попугав для порядка, и ничего не добившись, начальники оставили Вадима в покое. Милость Божия проявилась и в том, что он попал во вторую роту, где служили, в основном, технические специалисты. Здесь в отношениях между солдатами меньше было той жестокости, которая царила у нас, маляров-штукатуров, и особенно в первой роте – у каменщиков. Был, правда, и лично для Вадима отрицательный момент. Работая с водопроводчиками, ему приходилось много лазать по всяким люкам и сырым подвалам. А поскольку организм его был склонен ко всяким прыщам, то в условиях повышенной влажности и неизбежной грязи по телу вскоре пошли настоящие фурункулы. Это и привело его в то место, куда имел счастье попасть и я.

   Тм, в Старице, в первые дни нашего знакомства, мы немало спорили о почитании Божией Матери и святых, об иконах и прочем, что отрицают протестанты. Со своим горячим характером и резкостью оценок, я, вероятнее всего, нередко обижал Вадима. Он был непреклонен в своих взглядах, даже фанатичен, но говорил гораздо более сдержанно, хотя был лет на пять меня моложе. Прожитые в части месяцы научили нас ценить даже самую малую толику духовной близости. На фоне того, что нас окружало, само по себе христианское отношение человека к человеку было настоящим счастьем. Поэтому теперь мы встретились как близкие друзья, если не сказать – как родные. Казарменное разноплеменное житье учит не расслабляться и не терять бдительности ни на минуту. И этот приобретенный опыт нам пригодился. Теперь, обсуждая спорные вопросы, мы тщательно заботились о том, чтобы даже ненамеренно не задеть, не оскорбить собеседника в том, что для него свято, но постоянно сохранять в общении мирный, дружественный дух.

   Тетий день моего житья в санчасти пришелся на праздник Богоявления Господня. Вечером накануне я поставил на тумбочку рядом с койкой кружку холодной воды. Тихо прочитал обычные вечерние молитвы и потом обратился к Вадиму, который, сидя за столом, читал Евангелие: «Сегодня, в канун праздника Крещения, в церкви освящают воду в память о Крещении Господа Исуса Христа во Иордане. Как мы веруем, при этом освящается вода и во всех реках, озерах и морях. У нас нет рядом ни церкви, ни источника. Я сейчас прочитаю молитву над этой водой, которую налил из крана, и буду пить ее и умываться ею на освящение душе и телу. Не хочешь ли и ты присоединиться ко мне?»

   Вдим стоял за мною в почтительном молчании, пока я трижды читал тропарь Крещению:

   «Во Иордане крещающутися, Господи, Тройческое явися поклоняние. Родителев бо глас свидетельствоваше Ти, возлюбленнаго Тя Сына именуя, и Дух в видении голубине извествоваше словеси утвержение. Явлейся Христе Боже наш, и мир просвещен, слава Тебе!»

   В время молитвы меня, где-то на заднем плане сознания, смущал помысел, что, наверное, Вадим сейчас скажет мне: «Из того, что ты прочитал, я почти ничего не понял. А у вас самих многие ли понимают?»

   Н, вместо этого, он нерешительно спросил меня: «А не будет для меня нарушением -пить эту воду?» Я с удовольствием отлил ему половину и сказал, что все люди по всему миру пьют сегодня воду, как обычно, хотя и не догадываются о той благодати, которую они могли бы через нее получить. А человек верующий во Христа может сознательно принять эту благодать, и она послужит ему на спасение души и исцеление тела. Я отпил немного воды и омыл ею лицо (и, конечно же, свой злополучный нос), а также ожоги на ногах. Глядя на меня, и Вадим попил и умылся. Мое объяснение ему, вероятно, показалось убедительным.

   Псле этого я лег спать, с намерением подняться среди ночи и совершить как бы праздничное бдение, молясь по лестовке с поклонами. Ничего не вышло: я заснул таким крепким сном, как еще ни разу не спал за три месяца службы. В санчасти больных не будили в шесть утра, но в предыдущие дни я просыпался как по часам. На этот же раз я продрал глаза, когда в палату уже вовсю светило солнце. Мне было очень стыдно за свою леность. Однако, умываясь, я с удивлением обнаружил, что мой нос, по милости Божией, здоров и свободно дышит. Никакие болезненные происшествия с ним, приносившие мне столько горя, больше не повторялись. Ожоги тоже затянулись в считанные дни.

   Нчальник санчасти капитан Звягинцев выписал Вадима Носова в роту еще раньше, чем меня, потому что счел его состояние удовлетворительным. Вадим этому, конечно, не очень обрадовался, но принял без ропота, как Божью волю. И Бог его не оставил без утешения. Фурункулы совсем прошли. По рекомендации Звягинцева, ротный командир перевел Вадима на должность дежурного электрика на каком-то объекте, и это позволило ему сутками бывать в уединении, свободно молиться и читать Библию. К тому же он вскоре нашел в городе своих собратьев по вере, и, потихоньку уходя с объекта, нередко посещал их собрания.

   * * *

   Пру лет назад, листая только что вышедший из печати справочник по церквам и религиозным объединениям нашей области, я увидел его фамилию. Имя, отчество и место жительства не оставляли никаких сомнений, что это мой армейский товарищ. Оказалось, что теперь Вадим, в своем роде, значительное лицо: он, в качестве старшего пастора, возглав-ляет крупную ассоциацию протестантских общин так называемого харизматического направления. Был указан и телефон. Но я всё никак не решаюсь ему позвонить. Прошла целая эпоха. Вокруг нас столько всего изменилось. Мне, правда, кажется, что сам я мало изменился с тех пор. А он? Захочет ли он вспомнить тот далекий крещенский сочельник? Он же важная птица, – по нашим меркам, что-то вроде епископа. Положение обязывает его быть твердым в своих протестантских убеждениях. И он умеет быть твердым, уж я-то знаю...

   Н все-таки, думаю, мы когда-нибудь встретимся. Скорее всего, это будет не скоро, не пришло еще то время. А когда оно придет, – все вспомнится. И мы уже навсегда поймем, что мы -родные друг другу, что одним Божественным гласом, звучащим в мире, призваны в одно-единое Царство Света и любви. И как говорили ученики Господа Исуса, дивясь чудному свету Его Фаворского Преображения, – скажем тогда и мы: «Господи, как хорошо нам здесь быть!»

   Кк просто и светло жить со Христом!

   П. Епифанов