О ТОМ, ЧТО МЫ УВИДЕЛИ, УЗНАЛИ И ПОНЯЛИ ВО ВРЕМЯ ПОЕЗДКИ В РУМЫНИЮ

   Сишком много впечатлений – это не всякому идет на пользу. Вернувшись домой через три границы, вздыхаем: легче проделать весь путь от Москвы до Румынии и от Румынии до Москвы сызнова, чем отчитаться по порядку, что видели, с кем познакомились, какие мысли возникли. Воспоминания перебивают друг друга, наслаиваются, сбиваются в какой-то колтун, который надо бы терпеливо распутывать, чтобы получилась ровная нить. Ну, а если от нетерпения порвешь узелок, то и весь рассказ обрывается. Ни тебе сюжета, ни фабулы.

   Онако, есть один проверенный способ донести до слушателя самое важное. Это – рассказать о том, что больше всего удивило, что больше всего понравилось, что оказалось совершенно непонятным.

   Вт и попробуем.

   НЕКРАСОВСКАЯ ТВЕРДЫНЯ

   Псле сильно замусоренных румынских городов, где в опрятном виде содержится лишь пара избранных улиц, вы вдруг попадаете в высшей степени ухоженное село. Сперва как будто ничего особенного: на перекрестке двух главных улиц – магазины, кафе и пара ларьков, автобусная остановка под навесом. Но как всё опрятно вокруг: палисадники, дома, люди! Улицы и площадь выметены, а окна – сияют.

   Кужевной лентой тянутся аккуратненькие заборчики, за которыми такие же аккуратненькие домики. На наш взгляд, у них, конечно, фасад узковат: всего одно, в лучшем случае – два близко посаженных оконца. Формой домики больше напоминают вагончики узкоколейки: вытянуты в длину и, цепляясь один за другой, в конце концов превращаются в целый поезд. Вагон-гостиная, вагон-спальня, вагон-детская, вагон-кабинет. Паровоз, это, конечно, кухня. Если семья большая, состав получается немалой длины. Вдоль него выложен плитами перрон (проход на задний двор, где разбит огород, живет скотина).

   Ичистота.

   Пишел в гости – можешь хоть за калиткой снимать башмаки и дальше идти по дорожке в носках – каменные плитки как будто только перед вашим приходом вымыты (неужели, думаешь, действительно, с мылом?). Таким опрятным у нас обычно представляют себе какое-нибудь немецкое село.

   А оно – наше.

   Зесь вот уже триста лет живут потомки казаков-некрасовцев, русские старообрядцы, называющие себя липованами. На окраине притулились несколько семей румын, всего-то с полсотни человек, поселившихся вокруг своей церковки. Получается, что уже три века старая вера здесь – господствующая, хоть и в границах отдельно взятого села. Зато какого села – на наших северах таких не бывает – почти бескрайнего – в тысячу дворов! По-русски оно называется Камень. Но румынские картографы пользуются топонимикой Оттоманской империи, и на карте, купленной в придорожном киоске, указано турецкое имя села – Каркалиу.

   Кркалиу, собственно и означает камень, но звучит как имя какого-то гомерического чудовища, пернатого и кровожадного, жуткого порождения Тартара. Жуть какая-то слышится в этом Каркалиу! Вран на нырище, крыла распущающи.

   Тйна имени села в том, что стоит оно на скале, слегка присыпанной землей. Испокон веков Дунай обтекал скалу с трех сторон, делая село неприступной крепостью. Но при ещё одном отпрыске Тартара, при Чаушеску, было выкопано несколько каналов, спрямивших русло реки, и вода отступила от села. Теперь, подобно вселенскому амвону, плоская глыба возвышается над придунайской равниной. Бугристое тело скалы кое-где пробивается из-под землицы под ногами: взбегающая кверху сельская площадь с базальтовыми морщинами или вздыбленная каменной волной улочка, всё это – части этого самого затаившегося под ногами чудовища Каркалиу.

   Хлодный камень навсегда заменил липованам родную землицу. Мы не будем сейчас пересказывать историю о том, как в 17 веке казаки во главе с атаманом Некрасовым с боями ушли за турецкие рубежи. Ушли с женами, с малыми детьми, со своею старой верой, ради которой решились оставить родину. О некрасовцах написано достаточно. А если кто не читал, то, может быть, в фильмах видел: операторы любят снимать старообрядцев-некрасовцев, их яркие, с восточным колоритом, народные костюмы, записывать их архаичную русскую речь.

   А теперь и мы сами вдруг «погрузились» внутрь одного из таких фильмов, теперь некрасовцев можно хоть руками трогать.

   Отановили автомобиль прямо на площади, там, где рядом с сельским кафе за выносным столиком сидят старики в папахах. Сидят и пьют свое пиво, в кругу сверстников обсуждая новости. Такие молодцы, такие бравые – как здесь говорят. Стаканы в их руках ходят вверх-вниз, как поршни хорошо обкатанного мотора. И это при минимальном, как потом выясняется, расходе пива. Деревенским старожилам уже за 80, а они еще вполне бодры и общительны. Немного поодаль бородатый дед за восемьдесят лет ковыляет вдоль забора. На его голове лохматая казачья папаха. Иногда дед опирается рукой на заборные жерди. Кажется, он направляется к тому же столику.

   А тут мы – стоим на дороге. Он поднимает глаза.

    – Здравствуйте, – кланяемся мы деду. – Разрешите вас сфотографировать.

   Дд махнул рукой, и мы поняли, что снимать можно.

   – Сколько вам лет, дедушка? – в следующую минуту поинтересовались мы.

    Дед махнул рукой, и мы поняли, что он сам забыл, который ему год. Но после он вдруг хитро прищурился, и оказалось, что он хотел сказать совсем другое:

   – Я во многих местах уже старый, а в других ещё молодой, – сказал старый казак и на прощанье сверкнул зелёным молодым глазом.

   Имы пошли в разные стороны. Он – повидаться со своими одногодками, а мы – доложить о своём приезде отцу Симеону Лаврентэ. Главный человек на Камне это, конечно, батюшка Симеон. Протоиерей господствующей Церкви. Всех крестит, всех венчает, исповедует и погребает. Никто мимо него не пройдет. От рождения до смерти – жизнь односельчан всегда перед его глазами.

   Вселе, как здесь испокон века заведено, стоят два храма: зимний, поменьше, и большой – летний. По два храма здесь можно увидеть почти в любом липованском селе. Интересно же то, что зимний храм от летнего отличается не только тем, что в нём есть печка. Оказывается, и богослужение в нём проходит иначе. С началом зимы – и до Пасхи круг церковных служб совершается полностью: вечерня – с вечера, полунощница – в полночь, часы и утреня – перед рассветом, а около четырех часов начинается обедня. Летом же, когда селяне заняты работой, круг церковных богослужений разделяется только надвое: с вечера – павечерница, вечерня и утреня, а утром – полунощница, часы, литургия. Именно так, как мы привыкли в России.

    Впрочем, это замечание мы сделали вскользь, чтобы не слишком отвлекаться и не отстать от скорого на ногу отца Симеона, который повел нас показать свои владения. По дороге встречные люди кланялись ему и нам в пояс, и мы отвечали тем же. И так подошли к просторному летнему храму.

   Тоицкая церковь стоит на широком покатом дворе. Некогда сам атаман Платов, когда русские войска шли на Париж, сделал храму подношение: напрестольное Евангелие. Но этой реликвии о. Симеон нам не показал, зато мы увидели нечто куда более редкостное.

   Зесь имеется одно удивительное изображение. На наш взгляд, оно не имеет аналогов не только в старообрядческой иконописи, но и вообще в православной иконографии. Так сказать, в мировом масштабе. Говорят, популярный среди липован изограф Димитрий Сергей написал свой шедевр по просьбе прихожан.

   Уидеть его можно на стене притвора. С одной стороны от входа во всю высоту стены тот же иконописец Димитрий изобразил фигуру Христа, стоящего в полный рост с пастушеским посохом и окруженного овцами. По верху надпись: «Азъ есмь Пастырь добрый». Такую картину часто помещают в изданиях «Детской Библии», и читатель без труда может себе её вообразить.

   Зто с другой стороны от двери иконописец изобразил нечто, на что воображения может хватить не у всякого.

   Пред нами – трехметрового роста серый волк, стоящий на задних лапах; спина его наполовину прикрыта овчиной, изо рта капает горячая слюна, в когтях – тушка бездыханной овечки, заброшенная за плечо, и надо всем этим надпись: «И азъ есмь пастырь».

   Мстным нравится.

   Н как тут не пожалеть, что митрополит Леонтий нам запретил фотографировать в храмах. Ведь на словах так трудно передать своеобразие липованской настенной живописи.

   Кгда мы осмотрели храм, сын о. Симеона, Василий1 , предложил нам подняться на колокольню.

   По здешние колокола тоже есть история: как в 1915 году немцы хотели их снять для переплавки, но наши казачки с вилами и лопатами отстояли. Не побоялись – никого к колокольне не подпустили. Встали вокруг неё – тверды, будто они сами – камень.

   Сколокольни распахнулся такой вид, что дух захватило. Даром, что Румыния, а какие дали видны!

   – Как в России, – сказал Василий.

   – Да, как в России, – согласились мы. А про себя подумали: «Только вот свои колокола мы отстоять в 1917 году не смогли».

   КОЗМОДЕМЬЯНОВА УХА

   Н Камне люди живут с собинным характером. Неуёмные. Страшно гостеприимные. В том смысле, что страшно их гостеприимство. Осушив стаканчик доброго виноградного вина из погребов хозяина, вы нацеливаетесь на закуску. Но только вы поставите пустой стакан, как тут же вам его вновь наполнят, и хозяин, сидя напротив вас, высоко поднимает свой бокал, и, глядя вам в глаза, произносит:

   – Извольте!

   Вно сухое, легкое, прекрасное. Закуска манит. Хозяева гостеприимны. Ну, и изволяешь с удовольствием ещё разок. Но только вы снова поставите бокал на место, как тут же слышите:

   – Извольте!

   Ипаки обратно:

   – Извольте!

   Итак до тех пор, пока вы не сообразите, что, либо надо оставлять немного вина недопитым, либо не надо опускать стакан на стол.

   Онако при таком изобилии вина в селе нет ни пропоиц, ни пьяниц. Без вина не обходится, но гораздо больше любят просто посидеть за столом. На столе – традиционная закуска. По скоромным дням она всегда и везде одинаковая: брынза да колбаса, кругами уложенные на тарелках. Десять раз за день зайдешь в хату липованина, десять раз повторится один и тот же диалог:

   – Поешьте домашненького!

   – Да нет, благодарю, я только что ел.

   – Ну хоть попробуйте!

   – Нет-нет, благодарю вас, в меня уже не лезет.

   Итут, глядя вам в глаза, хозяин говорит:

   – Имейте совесть не отказать!

   Н как тут откажешь? Ведь совесть заест!

   Эа картинка, в сущности, предисловие. А сама история, которую мы хотим вам вкратце поведать, такова.

   Ддька Козьма готовился к своим именинам. Назвал гостей со всего Камня. А сам поутру быстренько пошел на Дунай и вытащил там огромного сома. Дотащил до хаты, дух перевел, и – снова за дело, насколько фантазии хватает. Частью наварил из него ухи, частью пожарил, осталось и на прочую холодную закуску. Когда пришли родственники, друзья и соседи, и прочие, охочие до еды гости дорогие, уж он их тем сомом потчевал-потчевал, что дрогнули гости дорогие, застонали, бросили вилки-ложки и побежали – еле ноги унесли.

   А дело было, конечно, на память св. безсребренник Козьмы и Дамияна. С тех пор эти именины Козьмы вот уж второй год поминают в Камне не иначе как «козмодемьянову уху». Не хуже, мол, знаменитой демьяновой.

   Вт таким образом дядька Козьма 40 человек одной рыбиной накормил. И ещё осталось. Да никто уж больше есть не мог.

   А мы подумали: ого! Значит, тут дедушку Крылова тоже почитают!

   ДОМАШНЯЯ БИБЛИОТЕКА

   Дльту Дуная стерегут плавни – непроглядные, непроезжие заросли тростника. На сотни гектар – всё колышется и колышется тростниковый ковер. Низовья Дуная богаты не только рыбой. Если поднять эти плавни, как ковер, да выбить, да вытрясти – сколько из них посыплется птиц и всякого зверья!

   А кто в плавнях главные охотники? Конечно, липоване.

   Содним таким мы познакомились. На одну ночь, что мы провели в селе Сарыкёй, он стал нашим гостеприимным хозяином. Село Сарыкёй стоит на берегу большого лимана, окруженного плавнями.

   Едоким при советской власти сторожил колхозную овчарню. Но лишь наступали первые холода, и землю прихватывало хрустящим морозцем, он собирался на кабана. Сборы недолгие: ружьё и собака, – вот и всё. Как мы поняли, главное – не забыть взять с собой собаку, уж лучше ружьё забыть. Верный пес уже дважды спасал Евдокима от смерти. Однажды…

   – Выскакивает на меня кабан, я стреляю – кажется, промах! Стреляю снова, вижу – попал, но он уже здесь, его уже не остановишь. Давит меня, как грузовик пешехода! Ногу вспорол клычищами. У меня нет времени, чтобы перезарядить ружьё, да и в голове о другом: всё, думаю, прости меня, Господи, пропадаю! Вдруг пес мой сзади хватает вепря за мягкие места, и тот мигом разворачивается, чтобы освободиться. Шум, рев, визг. Слышу, моя собака уже скулит. Но тут я успел перезарядиться, и в упор добил его. Когда назад ковыляли, непонятно, кто кого тащил: я собаку или она меня – оба изранены.

   М видели эту грозную собаку: черненькая, худая, ростом не выше колена, всё время виляла хвостиком.

   А сам Евдоким – мужик большой, высокий, немного сутулится, вроде пригибается от своей силы. Так и хочется сказать – настоящий сибиряк. И почему такой богатырь дальше колхозного сторожа не пошел? Зато после Чаушеску, когда колхоз развалился, ему выдали его долю общего добра – пару десятков овец.

   Пошло несколько лет, и теперь его тысяченогие отары пасутся в пойме Дуная, и чабаны сторожат его тучных овец. Теперь он настоящий хозяин, хотя внешне его не отличишь от чабана. Теперь он международный бизнесмен – поставляет баранину в Сирию, хотя, скорее всего, знать не знает, где эта самая Сирия находится.

   А недавно решил заняться производством меда. Его партнер, сириец, сказал, что там, откуда он родом, нет не только пастбищ для овец, но и лугов для пчел.

   – Только, – предупредил сириец, – чтобы пчел сахаром не кормить!

   Едоким даже засмеялся:

   – Да у нас сахар не дешевле меда!

   Н пока, видно, у Евдокима с пчелами ещё дело до конца не наладилось, потому что на столе у него полно ноздреватой овечьей брынзы, а вот мёда не видно.

   З столом к вечеру собирается вся его небольшая семья: жена Пелагия, две дочки-школьницы. Все молча слушают рассказы о жизни старообрядцев в России. Для настоящего рассказчика наши хозяева – сущий клад, им можно рассказывать всё с начала. Их лица суровеют, когда заходит речь о кончине Аввакума, о страданиях боярыни Морозовой и тысяч неповинных людей, или расплываются в улыбке, когда мы описываем многолюдные ежегодные торжества на Рогожском кладбище в Москве в день святых Жен-Мироносиц.

   Птом Пелагия зовет нас с террасы в дом, она хочет нам показать старые книги, что покоятся в большом прадедовском сундуке. Некоторые из книг достались ей в наследство от тех же прадедов, кое-какие она купила у соседей, потому что ей нравится их весомость, их кожаные скруглённые корешки, нравится раскрывать деревянные крышки и иногда, особенно в праздник, читать вслух мужу и дочкам поучения на церковно-славянском.

   Оа, не спеша, одну за другой, вынимает книги из недр сундука и ждет, пока мы раскроем каждую, перелистаем хотя бы несколько страниц и выразим одобрение и восхищение. Большинство книг изданы в позапрошлом – начале прошлого века: Златоуст, Учительное Евангелие, Шестоднев. Мы произносим название каждой книги вслух, и она нам важно кивает в ответ. Потом по виду Пелагии мы понимаем, что она докопалась до главного своего сокровища: на свет извлекается несколько книг дораскольной печати. Ими Пелагия особенно дорожит, подолгу держит каждую в руках. А вот дочкам, мы заметили, больше всего нравится крюковая книга Праздников, с её большими буквицами – яркими, хвостатыми, как заморские попугаи.

   Слонив русые головки над книгой, они о чём-то перешептывались. Когда же мы присмотрелись, оказалось, что они с помощью цветных фломастеров покрывали узорами книжные поля. Хорошо, что Пелагия не видела. Но ведь когда-нибудь увидит…

   Нчью, лежа на пышных подушках, набитых чем-то очень мягким, может быть, овечьей шерстью, мы думали: сохранится ли в старообрядчестве культ книги, а если нет – то сохранятся ли сами старообрядцы?

   ВОСКРЕСНАЯ ПРОГУЛКА

   Днай в Галацах пока ещё не заслужил звания великой реки: не широк, берега прямые, будто у канала, глинистые, цвет воды – переливчатый от серого до коричневого. Сплошным потоком по Дунаю сплавляется дрянь какая-то: пустые пластиковые бутылки, ветки, щепки, вообще – всякий никуда не годный мусор. Сплошное разочарование. Однако глубина реки здесь – ого! – почти 100 метров! Узнав об этом, уже по-другому начинаешь глядеть на круги, расходящиеся от брошенных в воду камней.

   Вскресный день. По набережной прогуливаются молодежь –толпами, старики – парами. Гуляем и мы. Вдруг подходят к нам мужчина и женщина, по виду – немолодые супруги, спрашивают:

   – Вы старообрядцы из Москвы?

   – Да.

   – Мы вас в церкви видели.

   Сгодня утром мы были на службе в храме. В Галацах довольно большая старообрядческая община, хотя, конечно, ей по численности никак не сравниться со средним сельским приходом. За службой собралось около ста человек. Как уважаемым гостям, нам предложили прочесть из Апостола.

   Ивот, когда закончилось пение Трисвятого, более продолжительное и кудреватое, чем прописано у Калашникова, мы возгласили послание от апостола Павла, и, опустившись на самые низы, начали:

   – Братие…

    И тут надо признать, что московская погласица чтения – постепенное нарастание голоса от низкого к высокому – была воспринята в Румынии довольно прохладно. Нет, лучше уж скажем прямо – никак не воспринята. Липоване, видимо, считают, что эта манера чтения заимствована российскими старообрядцами у никониан, что это, мол, расплата за слишком долгое и слишком близкое сосуществование с новообрядческой церковью. Сами же они привыкли совсем к другой погласице, о которой мы расскажем позже, когда до этого дойдет речь.

   Н, несмотря ни на что, после службы мы обрели новых знакомцев, и стали прогуливаться по-над Дунаем уже вчетвером.

   Рзговор клонился к тяготам перестроечного бытия. Наши новые знакомые, видно, рады свежим слушателям и охотно жалуются на тяжелые мелочи лёгкой заграничной жизни.

   Нчал Петр Игнатьевич: ни за что выгнали с работы.

   Псле Чаушеску демократы захватили власть на галацком судостроительном заводе и повыгоняли всех партейных. Пусть он и считался отличным специалистом, но раз состоял в партии – не обессудьте, милости просим выйти вон!

   Птр Игнатьевич уверяет: он в партию вступил, потому что тогда иначе было нельзя! Постороннему человеку, конечно, это может показаться странным, ведь родители были репрессированы. За что? Теперь бы сказали – ни за что: липоване были, верующие… Оба погибли в лагерях, что находились в самой дельте Дуная, среди плавней. Да и сам он в малолетстве в том же лагере сидел. Дельта Дуная румынским коммунистам заменяла Сибирь, туда загоняли, упекали и ссылали неугодных. Интересно, что так же, как и в Сибири, в дальних закоулках дунайских низовий, в плавнях, прятались от начальственного ока старообрядцы. Где-то в тех же местах, неподалёку, стоит липованская деревушка с романтическим названием – 23 миля.

   Вспоминания о прошлом уже не так тяготят бывшего малолетнего лагерника, он всю жизнь старательно их забывал. Но теперь вот оказалось, что прошлое кормит его. Оставшись без работы, он все-таки получает пенсию как жертва репрессий, да подрабатывает иногда, да вот еще в храм ходит молиться. Поминает покойных родителей.

   – Ну а вы чем пофалитесь? – спросила нас супруга Петра Игнатьевича.

   – Похвалится нам нечем, – отвечали мы, делая особое ударение на правильном произнесении слова, – разве что, по Апостолу, о немощах своих. Как говорится, «не хваляй себе сей искусен».

   Итак далее. И всё так складно, будто по писанному, что в итоге настоящая отповедь получилась.

   Тперь, возвращаясь в своих мыслях назад, в своё оправдание можем сказать, что это словечко – пофалится – нам уже приходилось не раз слышать, и оно нас сильно раздражало. Мы не могли не заметить: липоване всё больше сбиваются с правильной русской речи. В городах – особенно. Здесь между собой чаще говорят по-румынски, даже когда перешептываются стоя на службе. А по-русски уже и некоторые слова перевирают, и тонкостей смысла не различают. Уже не улавливают, что предлагать хвалиться, хвастать человеку – нехорошо.

   Н, продолжим. В тот воскресный день наша беседа и совместная прогулка вскоре закончились, и Петр Игнатьевич с супругою раскланялись и пошли домой.

   Гядя им вслед, мы думали: смогли ли они понять наш пафос? Может быть, мы что-то не договорили? Эх, надо было ещё из Ефрема Сирина о борьбе с тщеславием привести!

   Итолько вернувшись в Москву, копаясь в одном из словарей, мы наткнулись на знакомое слово: «фалиться (диал.) – рассказывать, повествовать». Оторвавшись от словаря, мы застыли на миг, глядя в прошлое, в ту сторону, куда ушли от нас Петр Игнатьевич со своей супругою.

   МОЛИТВА

   Улипован особая погласица чтения Апостола и Евангелия. Очень красивая. Певучая, украшенная переливами голоса, словно узорами. В России только у беспоповцев сохранилось нечто отдалённо похожее.

   Оин из нас припомнил, что подобное чтение он слышал на Синае, в монастыре св. Екатерины. И вправду, кажется, что стоит на минуту закрыть глаза и вслушаться в шелковые, в перламутровые, в маслянистые переливы голоса липованского чтеца, как вдруг окажешься на Востоке, в какой-нибудь из величайших христианских святынь. Даже страшно глаза открывать.

   Н такой погласице требуется мастер. Большим мастером все признают протодьякона Марка Софрона. Когда за службой он читает Евангелие, его голос покрывает весь народ, толпящийся в храме, заполняет всё церковное пространство, касаясь всякой живой души. Евангельские словеса начинают звучать прямо внутри: в голове, в груди, в сердце.

   По себя мы прозвали его – липованский соловей. Может быть, это совсем не оригинально, зато вдвойне точно. Вдвойне – потому что у дьякона не только красивый голос, но, как и у соловья, вполне неброская внешность.

   Кзалось бы, такой мощный голос требует соответствующей упаковки, но протодьякон Марк в сравнении с другими дьяконами кажется самым младшим из братьев.

   Нрисовать его портрет просто. Черные, как смоль волосы, всегда спокойное, даже бесстрастное, лицо, и горячие, обжигающие глаза-уголья. Он редко когда скажет слово. В иное время он ходит, словно дав обет молчания. Не припомню, чтобы нам вне службы довелось услышать от него хоть что-то. Сопровождает ли он митрополита Леонтия, прислуживает ли за архиерейской трапезой, исполняет ли обязанности архитриклина на престольном празднике, и даже здоровается или прощается – всё это делает он молчаливо, только взгляды бросает.

   Вкаком-то смысле он для нас так и остался загадкой. Однако кое-что нам удалось понять после знакомства с его бабкой Феклой.

   Оа поведала нам о стародавних временах. Точнее – пересказала со слов своёй прабабки историю о том, как их род оказался за рубежами России.

   Эо было во времена императора Николая I. Известно, каким гонениям он подверг русских старообрядцев, стараясь пресечь их священство, а затем загнать всех в единоверие. Многие тогда устремились за границу, где древлеправославных христиан никто не преследовал за убеждения. Семейное предание сохранило память о том, как далеким предкам протодьякона Марка пришлось, минуя заставы, тайно переправляться за рубеж. Опасность была велика. Вместе со взрослыми шли и малые дети. Перед уходом плакали, причитали: мол, матушка, что же будет, ведь на границе меньшой заплачет, а стражники нас всех схватят!

   – Нет, – отвечала мать, – я буду на молитве стоять всю ночь, не заплачет.

   Иона осталась в России. Матернюю молитву Бог не оставил – переправа прошла без происшествий. Границу миновали в тишине. Меньшой не плакал, мирно спал.

   Зтем должна была переправиться и она сама. Да не переправилась. Так и осталась в России. Вроде бы ее потом засекли.

   Мрк Софрон – потомок этой святой женщины в шестом или седьмом поколении. В общем, давно это было. Но и сейчас, как нам кажется, сила её великой молитвы звучит в соборной службе, когда протодьякон Марк возглашает своим прекрасным голосом: Господу помолимся.

   УСТАВЩИК

   Андроник Бобрэску похож на этакого ротмистра в отставке. Он и в самом деле в отставке – только как церковный уставщик. Высокий, стройный старик с правильной осанкой, с красивыми сединами, по характеру – аккуратист и педант. Одним словом, прирождённый уставщик. В своём доме он не меньше уставщик, чем бывал в кафедральном храме в Брэиле. Рядом с ним – его жена, еще не старая женщина, красивая, улыбающаяся. Он только глазом поведёт, она уже всё сделает. Легко и быстро.

   М были весьма и весьма признательны им обоим, что после воскресной службы они позвали нас на чашку чая. Конечно, мы с радостью согласились. Сами себе удивлялись: никогда раньше не подумали бы, что можно так скучать по чашке горячего настою какого–то там кустарника.

   Дя тех кто, как и мы, не знал этого: чай в Румынии – большая редкость. Здесь в обычае кофе, вино. В магазинах чай не купишь; нет его и на рынке, где, кажется, торгуют всем, что можно положить в рот или налить в стакан. Вдоволь намыкавшись, вдруг увидишь желтую пачку Липтона в витрине аптеки, рядом с пакетиками коры дуба и травяного сбора. Намек, как говорится, понятен…

   Чепитие для Андроника Бобреску – церемония с особенным смыслом. Это одно из напоминаний о России. Это – его ностальгия.

   Ндо сказать, что Андроник Борисович не всегда был Бобреску. Сначала он был Бобровым. Его семья оказалась на румынской территории, спасаясь от наступающих большевиков. Но у советской власти была хорошая память, она никогда не прощала тех, кого преследовала. Среди бела дня в Яссах был схвачен и вывезен в СССР диакон Александр Свистунов, такой же иммигрант, как и Бобров. Вся вина диакона была в том, что он был ближайшим сотрудником митрополита Иннокентия (Усова), которого большевики ненавидели больше всех остальных старообрядцев вместе взятых. Диакона Александра приговорили к 25 годам лагерей, из которых, не пробыв полностью срока, он вышел полутрупом. Вернее, его выбросили умирать.

   Были известны и другие примеры, когда беженцев из советской России настигала карающая рука НКВД.

   Тк Бобров стал Бобреску. Не Бог весть, какая хитрость, но этот приём сработал. Его не тронули даже тогда, когда Красная Армия вошла в Румынию.

   Тм не менее, переделка собственной фамилии на румынский лад для Андроника на всю жизнь оказалась болезненной операцией. Внутренне он с этим до сих пор не смирился. Он и сейчас как бы оправдывается, ищет понимания. Он так и не стал липованином.

   Андроник Борисович тянется ко всему русскому, ко всему, что из России. Нет в Брэиле среди старообрядцев большего русофила, чем этот бывший уставщик.

   Ичай в его доме наливали, конечно, из самовара, хотя и электрического. Но пить дали не сразу. В начале Андроник Бобреску несколько раз настойчиво уточнял, нет ли среди нас уставщика. Хоть самого захудалого. Когда его самые худшие опасения подтвердились, его интерес к нам заметно поубавился.

   Зто мы наслаждались и горячим чаем, и его рассказами о прошлых подвигах. Своим высшим достижением в карьере уставщика Андроник Борисович считает победу в споре с лучшим рогожским знатоком церковных уставов Валентином Александровичем Лукиным.

   Сбственно, это не было спором двух людей, это было столкновение двух традиций.

   Дло в том, что все уставы при описании службы от недели Фомины до отдания Пасхи указывают во всех началах служб после возгласа священника или уставщика трижды петь «Христос воскресе...», затем читать Трисвятое, и далее по обычаю. Так всегда и делали в Румынии. Но на Рогожском и в других наших приходах принято в начале полунощницы после троекратного «Христос воскресе» читать и то, что обычно положено перед Трисвятым, за исключением, конечно, молитвы «Царю небесныи». Так вот Андроник Борисович и спрашивал Валентина Александровича: на основании каких указаний так делается, и тот не смог ему, что называется, «показать в книгах».

   Итересно, что этот «спор о пасхальной полунощнице» до сих пор не забыт и в России. Вернувшись на Рогожское, мы поинтересовались у наших знатоков, – помнят ли они, как было дело? Оказалось, что и Ромил Иванович Хрусталев, и Александр Владимирович Панкратов в курсе дела, но победу Андроника оценивают гораздо скромнее:

   – Бобреску прав, но только с формальной стороны дела.

   Н, что ж, Андроник Борисович и формальной правотой удовлетворен.

   МАРЬЯ

   Её мне вспоминается Марья из Камня. Мог бы сказать: бабка Марья, вроде бы ее возраст позволяет, да язык не поворачивается – столько в ней молодой жизни. Как ртуть, она постоянно в движении, выражение ее лица все время меняется, она всегда в каком-то новом сюжете.

   М ехали с ней в машине в Славский монастырь. Марья с удовольствием предвкушала длинную монастырскую службу. На заднее сиденье кроме неё втиснулись ещё и подружки-богомолки, которых тоже пришлось взять по её ходатайству. В багажник напихали всяких продуктов: овощей, рыбы, вина – милостынька, которую липоване обыкновенно несут в монастырь.

   Нм предстояло проехать всего-то 90 километров, но трасса шла через горы, и дорога постоянно крутила, выкручивалась, как угорь в руках. Поэтому ехали мы не меньше двух часов.

   Ивсё это время Марья предавалась духовным рассуждениям, говорила разные поучительные слова, взятые у разных святых отцов, но сопровождая «теорию» примерами из жизни своих соседей. Допустим, если говорила о том, как святые отцы учили Богу молиться, то добавляла, что несколько лет назад ее соседка спасла свою дочь от потопления в дунайских волнах, горячо, со слезами помолившись св. Николе.

   Дугая соседка неизлечимо заболела. Она таяла с каждым днем и никто не усомнился бы, что обречена. И вот, когда уже, казалось, пришел ангел истяжать её душу, она дала обет Богу, что если Он продлит её дни, она до конца своих дней станет кормить арестантов. После этого дела её пошли на поправку, и она прожила ещё 15 лет. И каждую неделю, она носила передачи неизвестным ей зекам в лагерь.

   Мрья уверена, что Господь исцелил соседку только потому, что она обещала оказывать реальную помощь людям. Этой историей Марья проиллюстрировала слова апостола: вера без дел мертва.

   – Вот и она умирала, но ожила, – подытожила Марья и перешла к новой теме.

   Н, а поскольку ехали мы в монастырь на храмовый праздник архангела Михаила, то и на тему о бесплотных силах Марья тоже высказывалась довольно. О житье-бытье ангелов и архангелов она повествовала так живо и с такими подробностями, как будто бы уже давным-давно жила в близком общении с ними и все последние новости ей хорошо известны.

   Н странное дело: сколько в пути ни говорила Марья, это не была утомительная болтовня. Её разговоры касались важных вещей, и всё сказанное было сказано по существу. И впрямь: чистая душа, ничего лишнего, всяко слово о Боге.

   МОНАСТЫРЬ

   Рссвет Михайлова дня пришел со скрипом колес и рёвом ослов. Со стороны села Русская Слава к монастырским воротам начали подъезжать повозки, запряженные ослами. Липоване съезжались на полунощницу. Мужчины в шелковых рубахах, подпоясанных пёстрыми поясами, женщины и девицы в разноцветных сарафанах ссаживались с тележек и, поправив убранство, шли прямо в жарко натопленный храм св. Архангела Михаила.

   Дери маленькой деревянной церкви то и дело распахивались, впуская прибывающих, и оттуда на улицу выбивался красноватый свет свечного огня, и катились волны теплого воздуха с запахами воска и ладана.

   Впредрассветных сумерках угадывались очертания двух гор, окружавших монастырь, а сразу за Михайлоархангельской церковью, как третья гора, темнела холодная и молчаливая громада Успенского собора.

   Спервыми лучами солнца всё преобразилось. Народ, уже не вмещающийся в церкви, сгрудился у входа. В самом храме из-за тесноты невозможно было толком поклониться. Свечи на паникадиле плавились от жары и складывались, как перочинные ножики.

   М стояли, прижатые к правому клиросу, когда к нам обратился Андроник Бобреску, ради сегодняшнего дня вновь взявший в руки указку:

   – Я думаю, что мы с вами обязаны сегодня петь Херувимскую по крюкам. А то здесь крюки мало кто знает, и по книгам редко поют. Давайте споем по-московски! Вы как, поддержите?

   Праженные его уверенностью, что все московские старообрядцы поют по крюкам, мы обещали не подкачать. Но потом стали волноваться: ведь никогда прежде вместе не пели.

   Вуреченное время Андроник Борисович поднял как знамя крюковую книгу калашниковской печати, и мы двинулись на сход. Кроме нас троих петь Херувимскую песнь вышел ещё Павел Ксенофонт, в 1997-98 годах живший и учившийся на Рогожском кладбище.

   Втали. «Премудрость!», – вывел дьякон красивый завиток. Священник отозвался: «Яко да под державою Твоею всегда храними…». Наступила наша очередь. Андроник первый раз взмахнул указкой и мы пропели «Аминь», подстраиваясь и подлаживаясь друг к другу. И тут мы поняли, что действительно сможем спеть так, как от нас ожидает Андроник. Так негромко, но сильно и ровно прозвучал этот первый наш вдох и выдох. Затем – секунда молчания, пока в храме не замерли последние звуки. И снова короткий взмах указки…

    Мы пели иргизским роспевом, каким здесь, наверное, давно уже никто не пел. Напевная, умиротворенная, чуждая всякой страсти, всякого житейского помысла, Херувимская песнь сотворила то, что лица предстоящих людей в своей сосредоточенности и внутренней созерцательности стали похожи на лики окружающих икон. На лицо Марьи, присевшей у ног Спасителя.

   Пверьте, что это сказано не для похвальбы, скорее с благодарностью к мастерству головщика, с благодарением к Богу, который привел нас петь в Славском монастыре Херувимскую песнь. Впрочем, она как-то сама себя спела.

   Рзмышляя об этом позже, мы уловили и более отдаленный смысл того, что было. История Славского монастыря тесно связана с Россией. Успенский кафедральный собор был построен русскими купцами, которые и благоукрасили его иконами и всякой утварью. Ни в каком другом храме в Румынии так не чувствуется, что мы составляли и продолжаем составлять одну Церковь. Чтобы не забывать об этом, необходимо хотя бы время от времени стоять на службе вот так, в тесноте, плечом к плечу, вместе петь Херувимскую, вместе класть поклоны и вместе сидеть за трапезой.

   Сужба в самом разгаре, а неподалеку от храма, на самодельных столах, пекущиеся о многом Марфы принялись чистить свежую рыбу: тяжелых сазанов и широких лещей, у которых чешуя была, как крупный желтый виноград.

   Пестольный праздник в Славском мужском монастыре – событие не местного значения. На собор святаго Архистратига Михаила и прочих сил бесплотных липоване собираются в великом многолюдстве. Из многих славных селений гости прибывают десятками. Среди прочих, с саквояжиком на коленках, с видом земского врача Антоши Чехонте, прибыл и Сергей Рудаков из Нижнего Новгорода. Прошел слух, что где-то среди женщин находится и некая Анна, старообрядка из Москвы. Впоследствии, правда, обнаружилось, что это была барышня из единоверцев, из окружения небезызвестного о. Сергия Мацнева. Но в этот день монастырь принимал всех. Главным пропуском на праздник была русская речь.

   Онако мы способны слишком много написать в прославление открытой щедрости престольного праздника, не сказав между тем главного.

   Паздники не вечны.

   Гавное начнется, на наш взгляд, когда многолюдный праздник уступит место тихому вечеру, и монастырь вернется к своей будничной жизни. Широкие монастырские ворота закроются за последней повозкой, наступит успокоение.

   Тшина…

   Туд молитвы, труд поста, труд послушания… И так много веков подряд.

   Свосемнадцатого века здесь жили иноки. Иноческая традиция с того времени никогда не прерывалась. Здесь сохранили то, что некогда принесли с собой иноки из России: наследие древнего русского старчества, нынче у нас утраченное. Достойно плача. Так некогда утратила Греция свою церковную древность, но то, что она успела передать Руси, сохранилось. Так и у нас в старообрядчестве: сегодня невозможно говорить о существовании старообрядческого иночества, кроме того, которое существует в монастырях на румынской земле.

   Сгодня здесь постоянно пребывают четырнадцать человек братии. Мы видели и разговаривали с некоторыми из них. Благословились у архиепископа добруджского Флавиана, уроженца Камня, здешнего постриженика. Посидели в келье инока Маркела, переписчика книг. Побеседовали об истории монастыря с архидьяконом Мельхиседеком, у которого глаза – уже в другом мире. И, конечно, мы посетили епископа Леонида славского, в то время пребывающего в монастыре на покое.

   – Вы в Румынии первый раз? А в Брэиле были? Что для вас было самым интересным? – спросил нас владыка, улыбаясь.

   – То, что не похоже на нас, владыка святыи.

   – И что же вы нашли?

   – То, что в каждом храме есть настоятель, а в некоторых приходах вообще два священника. Да ещё в церковном домике рядом с храмом живут одинокие старики, старушки. Они помогают храму, чем могут, и им помогают; так бывало и в древности на Руси. То, что на службе так много детей – почти столько же, сколько взрослых. То, что люди очень доброжелательны и гостеприимны.

   Вадыка Леонид помолчал, затем спросил:

   – А что вам не понравилось?

   – Есть две вещи… Простите, владыка святыи, но мы были просто поражены! У нас никто из мирян не смеет пересекать ковровую дорожку, которая идет из царских дверей к амвону. Ведь это память крови священника Захарии, отца св. Иоанна Крестителя, убитого в алтаре. Когда его тело убийцы тащили за ноги, кровь оставляла след. Только священники могут пересекать эту дорожку. А у вас в храмах мы видели, что любой, кто хочет, может перейти с клироса на клирос мимо царских врат.

   Ивторое. Печально, что русский язык начал забываться. Идем вечером по селу, глядим: то в одном, то в другом доме телевизор вещает по-румынски. Раньше этого не было, и родной язык сохранялся, если не в городе, то в деревне. Теперь и здесь скоро начнут забывать. Вот уже на службе многие не понимают, что читают. Как медь звенящая или кимвал звучащий несмысленный.

   Еископ Леонид помолчал, опустив главу, затем сказал, глядя поверх нас:

   – Иногда приходится слышать рассуждения о том, кто лучше соблюдает древние обряды и обычаи – вы, российские старообрядцы, или мы, липоване? Но истина, наверное, в том, что только вместе мы можем сохранить великое церковное наследие. Что-то упущено у вас, что-то утеряно у нас. Только вместе, только находя друг в друге поддержку…

   Вадыка не договорил, он устал после службы. Мы благословились на дорогу.

   Пмятное благословение. Вот таким владыка Леонид нам и запомнился – спокойным, мудрым, глядящим куда-то далеко. Некоторое время спустя в Москве нас настигла весть, что епископ Леонид преставился на оное вечное блаженство. На старом монастырском кладбище появился еще один осьмиконечный крест.