«...нет ничего в самом себе нечистого; только почитающему что нечистым, тому нечисто»

   Рмл. 14,14.

   Певратно понятый религиозный аскетизм («аскеза» переводится не иначе как «упражнение»), строящийся и основывающийся на «крайностях», часто приводит к полному мироотречению.

   Тк произошло с историческим христианством в первые века. Раннее христианство отвергало, в буквальном смысле отсекало от себя «мир». Причем раннее христианство отвергало не просто «мир» конца существования Римской империи, оно отсекало от себя природный «мир» в принципе, задав тем самым общую психологическую установку мировоззрения первохристиан.

   Кнечно, раннее христианство не было абсолютно мироотречным во всей своей пастве. Однако уклон мироотречения являлся его незримой внутренней подосновой и даже «умеренные» раннехристианские мыслители неосознанно «сваливались» под мироотречный уклон (мироотречные отголоски встречаются даже у такого осторожного писателя, каким являлся Антоний Великий1).

   Тт, кто следовал этой мироотречной традиции, полагал, что имеет достаточные основания не вмешиваться в судьбу земного человечества, предоставляя историческому процессу идти своим ходом и вовлекать людей туда, куда они влекутся, – хотя бы к погибели, к разрушению, и растлению, во власть «змия», «обольщающего народы» (Апок. 20,3.7).

   Кк тут не вспомнить псевдостарообрядческие деструктивные секты всевозможных капитонцев, скопцов и прочих, бросающих тень дьявольской ереси на истинное православие?.. Но если наивные и ошибочные воззрения первых христиан имеют свои естественные причины и поддаются оправданию – христианство первых веков как религиозное учение находилось еще в творческом поиске собственной догматической самоиндентификации, то «крайности» вышеозначенных сект уже «не страдают» и мало-мальски логической осмысленностью.

   «Христианин, выражаясь философским языком, призван Евангелием осуществить в самом себе религиозный «акт» христианства и из него начать творческую работу над преображением мира в новом духе. Естественно, что он должен принять для этого и самый мир, созданный Богом и дарованный Им» (И.Ильин). Но для этого он должен преодолеть в себе мироотречный соблазн.

   Сма мироотречная традиция, возникшая в раннем христианстве, была порождена (и множество раз возрождалась) слишком человеческим толкованием эсхатологических мест Нового Завета, в особенности Апокалипсиса. Во все века исторического христианства то и дело появлялись всевозможные «последние» пророки, предрекавшие конец света «на днях», оживляя тем самым древнюю традицию, которая, возникнув в первые века, окрепла впоследствии под влиянием философии стоицизма и неоплатонизма. Развиваясь в этом направлении, религиозная мораль первых мироотречников доходила порой до самых крайних выводов, вроде самооскопления Оригена. Здесь налицо, скорее, дух иудаизма с его идеей формального, внешнего законничества. Эта псевдохристианская традиция никогда не выражала отношение истинного христианства к Божьему миру. Интересно, что неприятие мира, осуждение этого мира, совершенно непонятным образом, уживалась (не примиряясь!) в этой традиции с христианским учением о благодатной устроенности мира, о его божественной ведомости и о вездеприсуствии Божием.

   Зесь перед нами два различных, противоположных миросозерцания – мироотвержение и мироприятие. Согласно первому воззрению, продуманному и прочувствованному в первые века христианства, Царство Божие не только «не от мира сего», но и не для мира сего. Мир внешний и вещественный есть лишь временный и томительный плен для христианской души. Мир и Бог противоположны. Законы мира и законы Духа непремиримы. Двум господам служить нельзя, а господин мира сего – дьявол. И смысл христианства состоит в бегстве от мира и из мира, в неуклонном угашении своего земного человеческого естества. Все земные блага, все сотворенное надо почитать чужим и не желать этих вещей. Христианин не должен вступать в брак, не смеет приобретать собственность, не должен служить государству. Мало того: ему подобает молиться – «да прейдет мир сей» и да сократятся дни его. Сам же он должен обречь свою плоть медленному «умерщвлению» под страхом «лишиться последнего благословения». Ему подобает стыдиться того, что у него есть тело и телесные потребности. Он должен приучиться видеть врага в своей плоти.

   Чо остается делать в мире такому христианину? У такого христианина нет родины на земле – она у него на небесах. Какая может быть у такого отшельника забота о правосознании, о правопорядке, о суде и справедливости? Какая ему печаль оттого, что гибнет хозяйство, что извращается наука, что горят музей и библиотеки? Он призван вместе с Афинагором и Тертуллианом «презирать мир и помышлять о смерти». Но если христианство отвергает «мир» – материю, природу, тело, хозяйство, собственность, государство, науку, искусство и с ними все земные дела, – то оно не может ни вести человека в этом мире, ни учить, ни вдохновлять его. Такое христианство может только уводить человека из этого мира. Тогда оказывается, что земная жизнь дана человеку не для того, чтобы он жил и творил, славя Бога своею жизнью и своим творчеством (идея христианской культуры!), открывая тем самым для «непосвященных» Создателя, а для того, чтобы он не принимал жизнь и учился медленному умиранию.

   Пи внимательном анализе мироотречного раннего христианства устоявшиеся выводы, касающиеся причин гонений первых христиан, связываемые, как правило, с «природной» жестокостью языческого Рима, не кажутся такими уж бесспорными. Конечно, жестокость римлян общеизвестна, но это не основная причина. Столь почти мгновенное неприятие Римом христианства (а Рим всегда охотно принимал в свой религиозный мир все новых и новых богов) обусловлено крайне мироотречной сущностью раннего христианства. Достаточно обратиться к христианским литературным памятникам конца I – начала III столетия по Р.Х., чтобы обнаружить сложившуюся традицию ухода в христианство с сопровождавшимися вместе с этим полным отказом от брака, разрывом с близкими и родными, варварским самоумерщвлением плоти, отказом от общественного служения на благо государства и народа. Рим в христианстве терял для своих государственных нужд людей больше, чем на любой кровопролитной войне. Христианство своим «да прейдет мир сей» пугало Рим. Не удосуживаясь ознакомиться с первоисточником – Евангелием, – могущественная Римская империя увидела в христианстве опаснейшего внутреннего врага, реально угрожавшего дальнейшему существованию самой империи. Последовала «естественная» защитная реакция государства. И тогда грянули первые испытания для молодой религии. Начались страшные по своей изобретательности казни. Чего стоят только омерзительные кровавые «представления» с голодными хищниками? Рим повесил на христианство смертельный ярлык и никакие проявления Божьего Духа, никакие доселе невиданные чудеса не могли убедить Рим в обратном. Потребовались столетия, прежде чем Рим увидел свет Евангелия. Но для этого и самому христианству потребовалось пройти нелегкий путь от «крайностей» мироотвержения к истинному пониманию Благой Вести.

   Ипо сей день христианство окончательно не изжило в себе этого мироотречного уклона, который учит покаянно уходить от мира и из мира и не учит радостно и ответственно входить в мир и радостно творить в нем все во славу Божию.

   Пи разрешении вопроса о христианском отношении к «миру» единственным авторитетом для нас должно служить Благовестие. В Новом Завете под «миром» разумеется все мироздание в целом, как оно сотворено Богом; иногда «миром» именуется вся совокупность народов, которым должно быть проповедано Евангелие. Вряд ли можно допустить, чтобы Христос учил нас отвергать творение Божие или же всю совокупность народов, чающих Благовестие.

   ВЕвангелии и Посланиях «мир» отвергается лишь постольку, поскольку он сам отпал от Бога и потому противостоит Ему; это есть мир, утверждающий себя без Бога и против Бога, в качестве самостоятельной ценности и реальности – мир, искушающий и прельщающий человека, пробуждающий «своими сквернами» его похоть. И поскольку этот «мир» «лежит во зле» (3 Иоанн. 5,19) и подчинен «князю мира сего» (Иоанн. 12,31), постольку и «дружба с миром есть вражда против Бога» (Иак. 4,4), христианин должен отвергать такой мир. «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо все, что в мире, похоть плоти, похоть очей и гордость житейская не есть от Отца, но от мира сего. И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек» (3 Иоанн. 2, 15.17). Такой «мир» не может познать Бога (Иоанн. 1,10); он ненавидит Христа и его учеников (Иоанн. 7,7); он приемлет и признает «своих» (Иоанн. 15,19).

   Н Христос «победил этот мир» (Иоанн. 16,33), «и всякий, рожденный от Бога, побеждает мир, и сия есть победа, победившая мир, вера наша» (3 Иоанн. 5,4). То, что в этом мире считается «немудрым», «немощным», «не знатным», «уничиженным», может оказаться пред лицом Божием достойным и «избранным» (1 Кар. 1,27.28). В этом «мире» – свои, дурные, радости и своя, не спасительная, печаль (2 Кор. 7,10). «Образ» его преходящ (1 Кор. 7,31), и «сообразоваться с ним» верующие не должны (Рим. 12,2), ибо в нем живут «соблазны» (Мф. 18,7), которым и предаются «люди мира сего» (Лук. 12,31); они и будут судимы и осуждены вместе с ним (1 Кор. 11,32).

   Онако это не есть полное и окончательное мироотвержение, не есть хула на созданную Богом вселенную или же коренное опорочение человеческого естества и его грядущей судьбы.

   Веленная создана Богом – и небо, и земля, и море, и «все, что в них»; и Бог есть «Господь неба и земли» (Мф. 11,25; Лук. 10,21). «Им создано все, что на небесах и на земле, видимое и невидимое. Он есть прежде всего, и все им стоит» (Кол. 1,16.17). Так что «сила Его и Божество» «от создания мира» «видимы» «через рассмотрение творений» (Рим. 1,20). Поэтому объективный состав Богосозданного мира отнюдь не подлежит хуле и отвержению.

   Эо относится и к человеку. Богом не отвергнуто человечество, которое Он спасает и просвещает. «Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную» (Иоанн. 2,16) «чтобы мир спасен был через Него» (Иоанн. 3,17). Христос есть «Агнец Божий, который берет на Себя грех мира» (Иоанн. 1,29); «Он есть умилостивление за грехи» ... «всего мира» (1 Иоанн. 2,2), и в Нем Бог «примирил с Собою мир» (2 Кор. 5,19). Именно поэтому Христос говорит о Себе: «Я свет миру» (Иоанн. 8,12), а об апостолах: «Вы свет миру» (Мф. 5,14) и указует, что Евангелие «должно быть проповедано» «во всех народах» (Мрк. 13,10) и «по всей вселенной» (Мф. 24,14).

   «Мир» отвергается постольку, поскольку он не в Боге или против Бога; поскольку он есть источник и орудие безбожной похоти; и мир приемлется как созданный Богом и получивший от Бога свой смысл и свое предназначение – «устроение полноты времен» и чтобы «все небесное и земное соединить под главою Христом» (Еф. 1,10).

   Вт почему живая традиция христианства не останавливается на отвержении богосотворенного мира и истолковывает учение Христа в ином смысле. Она отводит аскезе значение драгоценного средства, «упражнения», очищающего душу и освобождающего ее; она выработала целую систему душевного очищения – монашество. В монашестве мироотвержение является лишь внешним, видимым атрибутом; мироотвержение никогда здесь не было основною, последнею задачей и самоцелью, «идеей фикс», как у первых христиан. Аскеза есть путь, ведущий к постижению Всевышнего на «небе» и на «земле» дабы обожить себя, а в конечном итоге обожить мир. Ибо христианство приняло «мир», благословило человека в мире и стало учить его не только христианскому умиранию, но и христианской жизни, и творческому труду.

   Пистине Христос принял мир и воплотился не для того, чтобы научить нас отвергать мир, презирая создание Божие, но для того, чтобы указать нам путь верного, христианского мироприятия; чтобы научить нас верно понимать и творчески нести бремя «вещественных начал мира» (Галл. 4,3) и бремя человечески душевного разъединения (индивидуальности); чтобы научить нас жить на земле в лучах Царства Божия, чтобы, исходя из Духа Христова, благословить, осмыслить и творчески преобразить мир, переоформить его – любовию, волею и мыслью.

   Вжнейшую (хотя и скрытую) роль в этом переоформлении выполняет святое монашество. Поэтому то монашество не превратилось в некий придаток христианства. Монашество как «материальное» воплощение смысла жизни христианина – духовного подвига – заняло центральное и наивысшее место в иерархии духовных деланий христианина. Ведь достаточно попристальней вчитаться в основные священные и святоотеческие тексты, чтобы видеть, что точное и полное соблюдение Христовых заповедей ведет к полному монашеству. Жизнь любого христианина, будь то инока или мирянина, есть исповедание монашества. В те же посты мирянин становится, в сущности, монахом «в миру». И этот подвиг не менее (если не более) сложен, чем жизнь инока.

   Иочество несет глубочайший онтологический и очистительно – практический смысл. «Монашества, – пишет И. Ильин, – не может избежать никто: все смертны. И смерть есть принятие или, вернее сказать, возложение монашеского образа: умерший есть совершенный постриг, совершенный целомудренник, совершенный отшельник, совершенный молчальник. В этом глубочайший смысл смерти. И вопрос в том, принял ли умерший монашеский облик добровольно или не добровольно, т.е. жил ли он во Христе (так как после смерти нет покаяния), чтобы вместе с ним сподобиться «жизни нестареемой», «почестей и венцев небесных». Или же смерть его «прихлопнула», чтобы привести Христу как судье и мечу рассекаемому».

   Пдвиг, блаженство и святость – трехступенный путь иноческого Богоуподобления, борьбы за «духовное содержание жизни»; путь, которым образ Божий, изначально данный, возрастает в подобие.

   Вобычной добродетели стараются «любить» – в монашестве стремятся к общению с Самим Источником любви, минуя и отвергая все промежуточные инстанции.

   Мнах уходит от того, что затемняет в нем память о Боге, он уходит от «любления твари паче Создавшего»; он «забывает» себя в мире, который затемняет в нем память о неизбежной встрече с Богом после смерти, которая будет страшной или сладостной в зависимости от использования «таланта» – жизни.

   Втреча с Богом переживается так, что мы, в зависимости от нас самих, увидим в Нем либо Отца, либо Судью. Видеть же в Боге Отца – значит постоянно помнить о Нем и творить Его Заповеди. Первая и наибольшая заповедь есть заповедь о любви к Богу.

   Мнах всецело сосредотачивается на первой заповеди, на любви к Богу, которая, как и всякая любовь, отличается требовательностью – «ревностью». «Если кто приходит и не возненавидит отца своего, и матери, и жены, и детей, и братьев, и сестер, и притом и своей жизни своей, тот не может быть Моим учеником» (Лук. 14,26).

   Лбовь требовательна и страшна, она не знает остановок, отдыха и успокоения на второстепенном, промежуточном. По отношению же ко Христу она означает «сидение у Его ног» по образу евангельской Марии, сестры Марфы. «Марфа же заботилась о большом угощении и, подошедши, сказала: «Господи, или Тебе нужды нет, что сестра моя одну меня оставила служить? Скажи ей, чтобы помогла мне. Исус же сказал ей в ответ: Марфа, Марфа, ты заботишься о многом. А одно только нужно. Мария избрала благую часть, которая не отнимется от нея» (Лук. 10,40-42).

   Гсподь не осуждает Марфы, но жалеет ее в лишении «благой части».

   Пред своими страданиями Господь открыл, что это за благая часть: «Истинно, истинно говорю вам: вы восплачете и возрыдаете, а мир возрадуется; вы печальны, будете, но печаль ваша в радость будет. Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ея; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир. Так и вы теперь имеете печаль, но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет от вас» (Иоанн. 16, 20-22). Ныне же избравший благую часть плачет, когда мир «радуется» и наоборот: «Горе вам, смеющиеся ныне, ибо восплачете и возрыдаете» (Лук. 6,25).

   Вмонашестве, помня о Боге, иноки собирают свое душевное и духовное единство в целомудрии, врастая душею в дух, следствием чего является крепость для вечности и основание для того, чтобы «не осужденному предстати у страшного престола Господа Славы». Отдавая все ради Христа, они «собирают сокровище нетленное на небе», «возненавидев» в себе и в ближнем временное греховное, разрушающее и разрушаемое, они любят в друге образ Божий животворящий и неразрушаемый, соединяющий их в подлинное, никакой враждебной или темной силе недоступное братство о Христе. Умолкают для мира, чтобы беседовать с Богом и молить о мире. Сокрушение, воздержание, борьба с «похотью» во всех ее видах естественно следуют из заданий монашества как совершенного христианства, потому что гордыня, невоздержанность, потакание страстям непримиримо антагонистичны Христову Свету, а среднего пути нет. Есть лишь ступени возрастания к святости и, увы, падения.

   Сятость всегда была мироприемлюща; более того, она национальна и сверхнациональна одновременно. Можно сказать, что святость национальна в корне и сверхнациональна в верхушке, в цветах и плодах, составляющих общее достояние. В святом нация находит свое оправдание и свой суд. «Суд же состоит в том, что свет пришел в мир; но люди более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы» (Иоанн. 3,19).

   Пдобно тому, как во Христе все человечество спаслось, но некоторые осудились – так, в более узком смысле – через святого нация оправдана как целое, и через него же некоторые осуждены.

   Нция не только не противоречит понятию святости, но как раз именно, выдвигая своего святого, преодолевая себя в нем – этим оправдывает необходимость своего ограниченно-индивидуального бытия. В отрекающемся от себя святом нация сберегает свою душу. В святом нация находит не только «скорого помощника и молитвенника, но и свое лучшее и высшее «Я», «купленное» ценою самоотвержения и смирения святого (без смирения нет святости) и приносимое в жертву Богу. «Жертва Богу дух сокрушен» (Пс. 50,19). Жертву «сокрушенного духа» и приносит нация через своего святого.

   Чрез сокрушенный дух, через дух, лишенный гордыни, – той самой гордыни, которая одна мешает «соединению всех» – совершается подлинное единение, в том числе единение тех, кто «в миру» и монашествующих. В этом заключается мироприемлющий смысл монашества.

   Кк и православное монашество, все наше православие в целом искони было мироприемлюще: и в отшельнике, примиряющем князей, и в епископе, наставляющем и укоряющем своего государя, и в хозяйствующем монастыре, и в православных старцах, и в исповедничестве православного духовенства, и в нашем древнем искусстве, и в сладкоголосых церковных распевах.

   Рсское православие не мыслит мира внехристианским или «светским». Христианское просвещение и просветление мира является его прямым заданием. Ему есть дело до всего, чем живут или не живут люди на земле, и притом потому, что оно имеет в этом мире великую и священную миссию.

   Црство Христово «не от мира сего» (Иоанн. 18,36), но о нем возвещено миру и человечеству. Неверно думать, что Царство Божие подобно земным царствам и что оно существует для мира сего. Но «мир сей» существует, как величайшее поле для посева «возрастания Царства Божия». Евангельское благовестие открывает нам, что небо уже сошло на землю в лице Богочеловека, что «приблизилось Царство Небесное» (Мф. 4,17). Евангелие несет миру не проклятие, а обетование, а человеку – не умирание, а спасение и радость. Оно учит не бегству от мира, а христианизации его. Поэтому истинное христианское мироотвержение есть условно временная, душевно очистительная установка монаха, «отвергающего», чтобы «приобрести вновь», закрывающего глаза, чтобы прозреть, ищущего уединения и сосредоточения, чтобы по-новому воспринять Бога, человека и мир; тогда аскет «отвергает» не Божий мир, а свои страсти и страстные содержания своего опыта. В противном случае, мироотвержение есть слепота, помрачение духа, посягание на хулу и тяга к ереси; это есть путь от духовного скопчества к телесному.

   «Ныне же, – писал более полувека назад Иван Ильин, – когда вредоносное явление безбожной науки, когда страшная сила холодного и бессмысленного государства, когда внутренняя обреченность безыдейного хозяйствования, когда растлевающая пошлость без духовного искусства наполняют Божью землю расплясавшимися харями, христиане не могут отвернуться от этого зрелища, провозглашая «нейтралитет», ни укрыться за словесное «мироотвержение» и «непротивление». Напротив, они должны найти в себе веру и волю для искреннего творческого христианского мироприятия и для борьбы за свое поле и за свой посев. Тогда начнется исцеление».

   1 См. напр.: Добротолюбие, т.3, стр. 43, 80, 109, 119