В редакцию пришло письмо и фотографии от нашего читателя, бывшего минера Тихоокеанского флота Дмитрия Ивановича Кондратьева. «Это снимки 50-х годов, — писал Дмитрий Иванович. — Сейчас моим ровесникам уже по 80 лет, в живых остались немногие. Если они увидят фотографии в газете, им будет приятно вспомнить прошлое…» Накануне Дня Военно-Морского Флота мы встретились с бывшим минером.

   Распределился на сторожевик

   — Призывался я из Магнитогорска в мае 1950 года, — вспоминает Дмитрий Иванович. — Из Челябинской области на Дальний Восток тогда отправились 1200 молодых ребят — первый крупный послевоенный призыв. Моряки 1926 года рождения с нетерпением ждали новобранцев, чтобы наконец-то попасть домой. Наверное, поэтому вместо восьми положенных месяцев нас в учебном отряде Краснознаменной Амурской флотилии обучали по ускоренной методике всего три месяца — кого на артиллериста, кого на сигнальщика, а мне предстояло стать минером.

   Рспределился я на сторожевой корабль. Пограничники в основном в Охотском море нарушителей ловили, а эсминцы и сторожевые корабли, сопровождающие их, охраняли наружную границу. Идет, к примеру, эскадра, сторожевые корабли впереди. Акустик слушает, нет ли где подводной лодки, и дает командиру наводки: цель, глубина, скорость. Командир принимает решение бомбить, мы выходим на курс и начинаем бомбить.

   Кк минер я должен был зарядить бомбометатель, взять бомбу с лотком (весом 70-80 кг), вставить лоток в ствол, открыть замок, вставить патрон, закрыть и дернуть за шнурок длиной метра два. Взрывом бомбу выбрасывает, она вместе с лотком уходит на глубину и там взрывается.

   Ели вдруг обнаруживали мину, то ее надо было или из пушки расстреливать, или подплыть к ней на шлюпке вперед кормой, подвесить подрывной патрон, поджечь детонирующий шнур и сразу удирать на веслах, чтоб за 11 секунд уйти на 50 метров (это мертвая зона). Когда мина взорвалась, старший на шлюпке снова командует: «Вперед!», и тут уже приходится убегать от волны. Бог миловал, боевых мин не встречали ни разу.

    «У, салажонок!»

   — Корабль наш был с военной закалкой, — продолжает рассказ Кондратьев. — Еще в 1945 году ему довелось высаживать десант на остров Шикотан, а экипажу участвовать в бою. Прослужили отважные моряки по восемь лет, чего только не видели, в каких переделках не побывали, но гонора не приобрели. Нас, молодых, как родных встретили, учили всему и с плохо скрываемой тревогой расспрашивали: «Ну как там, на земле? Когда вернемся, нам будет где работать? Как вообще жизнь?» Самое страшное ругательство, которое мы слышали из их уст: «Эх, салажонок!»

   Нкакой вражды, ничего подобного современной дедовщине не наблюдалось. Команда в 70 человек жила дружно, подшучивали друг над другом беззлобно, по-доброму. И не только деды над нами посмеивались, но и нам иногда удавалось их в галошу посадить. Как-то стали швартоваться, я схватил трос, тащу, а старослужащий стоит и смотрит. Кричу: «Что смотришь? Убери кнехту!» А кнехта — это такая тумба, намертво приваренная. Он от неожиданности схватился за нее, дернул, потом захохотал и как закричит: «Ну, салага!»

   Смое неприятное на корабле — воровство. За это серьезно наказывали, по-мужски. Однажды у товарища в увольнении пропали часы, они были редкостью, обладателей часов знали наперечет. Через некоторое время пропажу обнаружили в вещах одного матроса. Вору не сказали ни слова, просто спустились в кочегарку и проучили. На другой день его списали на другой корабль.

   Вобще матросские шкафчики никогда не запирались, там находилась вся амуниция, вся утварь. Как-то вечером я стал собираться в увольнение, открыл шкафчик, вижу — денег не хватает, но зато лежит записка: «Дима, взяли 60 рублей, с получки отдадим!» И подпись внизу. Слово сдержали, вернули деньги в срок.

   Друг-товарищ

   Вотличие от подводников, которые жили в казармах на берегу, мы никогда не покидали корабль, разве что только в увольнение. Летом уходили в море, зимой, когда Совгавань замерзала, служба не прекращалась: шли политзанятия, занимались уборкой, ежедневно очищали промоину вокруг корабля, чтобы его льдом не раздавило. За зиму у бортов вырастала целая ледяная гора. А в апреле в гавань неспешно входил ледокол, разбивал толстую корку льда, угонял ее в океан, и после этого корабли оживали, снимались с якоря.

   Впервую свою дальневосточную весну я решил порыбачить. Рыбы в море было много, с корабля на удочку ловить не разрешали, поэтому пошел на пирс. Старожилы, завидев новичка, отнеслись со вниманием: «Смотри, какая у нас рыба! Корюшка называется. Ты понюхай, понюхай, чем она пахнет!» Я взял в руки рыбешку, поднес к носу — будто свежий огурец с грядки сорвал! Подошел такой же молодой, говорю ему: «Нюхай!» Нюхает, удивляется, спрашивает: «Что за чудная рыба?» А у меня как назло название из памяти выскочило. «Хоть убей, — говорю, — не помню. То ли друг, то ли товарищ…» Рыбаки услыхали да так и покатились от смеха: «Эй, друг-товарищ!..» Так меня потом и звали — друг-товарищ.

   Рбы мы там, конечно, наелись досыта. Когда я демобилизовался, спустился в последний раз по трапу, поцеловал край флага и направился было к машине, ребята догнали, притащили мне солдатский вещмешок, доверху наполненный сушеной рыбой: «Забирай, старшина, дома пригодится!» Машины тронулись, и каждый корабль загудел, провожая нас, и не смолкал до тех пор, пока мы не скрылись за поворотом. До сих пор не могу сдержать слез, вспоминая этот момент. До пяти лет я не дослужил три месяца — вышел приказ о четырехлетней службе. Следующий за нами призыв служил уже на год меньше…