* * *

   Кждое время года приходило по-разному, и «Лето Господне» неторопливо текло, омывая своими волнами и дом, и лес за домом, и все переулки, и душу ребенка.

   Оень всегда приходила вместе с отчетливым, необычно гулким лаем собак по всему околотку в туманное и какое-то особенно прозрачное утро, когда, выглядывая в окно, еле-еле различаешь в тумане голые ветки яблонь с последними, уже чуть сморщенными яблоками, сквозь запотевшее стекло слышишь пронзительные крики прощающихся с летом ворон, перезвон ведер с холодной осенней водой. Осенние дни проходили быстро; рано смеркалось, и в зябких вечерних сумерках не было большей радости, чем залезть на пахнущий солнцем и разнотравьем сеновал и оттуда глядеть в черное бездонное небо, выискивая самые крупные, горящие холодным огнем острые звезды, испытывая легкое головокружение от ощущения близкой вечности и в то же время близости родного дома с теплой печкой, с вьющимся в черное небо бестелесным дымком, с раскинувшей свои ветви, казалось, надо всем миром яблони с золотыми теплыми звездочками последних яблок. Все было готово к долгой и снежной зиме, и ощущение близкого домашнего тепла, уюта и беззаботности согревало душу невидимым теплом.

   * * *

   А потом начиналась зима — все заваливало снегом: и дорожки во дворе, и собачьи конуры, крыши дома, бани и сарая, верхушки сосен. Все звуки глохли в наступающей великой тишине. Вечерами возвращался с работы папа, и ясень у ворот стряхивал ему за шиворот охапку снега, когда гулко хлопали старые зеленые ворота.

   Нчиналось веселое время. Большие сани, поставленные на широкие лыжи, ныряли по всем ухабам темного леса, сквозь заиндевевшие ветви молодых сосенок, то зарываясь в снег, то на всем лету переворачиваясь в принакрытую снегом яму. С папой было ничего не страшно, и, вспотевшие, хохочущие, мы доезжали на санях до колодца, а иногда и до самого дома, а потом долго пили чай на кухне, бросив на печку почти насквозь мокрые валенки, теплые носки и телогрейки.

   * * *

   Лнными зимними вечерами мы возили воду из соседнего проулка, с колонки. Вода как будто ухала в тяжелых бидонах; порой санки переворачивались, крышки срывало, и вода вольно растекалась по накатанной дороге. За вечер приходилось съездить раза два-три, и эта память о легком морозце, кусающем щеки и нос, веселом скрипе санных полозьев, ворчании холодной воды, и надо всем этим огромной, круглой, желтовато-красной в морозной дымке луне живет во мне и по сию пору.

   Зма была временем праздников: сначала мой день рождения, потом Новый год, а потом и Рождество. Каждый из них был по-своему любим. На день рождения мама обязательно готовила большой торт с яблоками, а я старательно задувал на нем свечи; Новый год вместе с бессонной ночью обязательно приносил с собой новые радости и какую-то тайну, которая к утру как будто таяла вместе с первыми лучами солнышка; Рождество было напоминанием о какой-то величайшей таинственной радости, которую я тогда еще не знал, наверное, и не мог знать, лишь чувствовал, что с Рождеством исчезает из мира всякая боязнь, всякий страх, всякое одиночество и все мы делаемся как-то неведомо сопричастны Кому-то Большому и Доброму, Который никогда не даст нас в обиду и, верилось, до скончания века сохранит невредимым наш маленький мир: дом, дворик, сад и лес.

    Сейчас, вспоминая те уже далекие, невозвратные времена детского счастья, я думаю о том, что так все оно и получилось. Ни годы, ни разлуки, ни горести и трудности последующей жизни не смогли, да и уже не смогут отнять у меня ничего. Все живо во мне, все помню я до самых маленьких подробностей, звуков, запахов, ощущений; вновь и вновь возвращаюсь я памятью в этот далекий и счастливый мир. А это значит, что Он оставил мне его как блаженное наследство, как предвкушение будущей встречи, как предчувствие вечной жизни. И до тех пор, пока память моя не ослабела, я буду помнить и заметеленный лес, и наши вечерние прогулки на санках, и радостное изумление от созерцания кипящего морозным жаром декабрьского неба, как и первую молитву, которой научила меня тетя Юля, — «Отче наш».

   * * *

   Япишу эти строки в светлый день Рождества Христова, и невольно память возвращает меня в старый храм, куда я бегал еще мальчишкой. Какая-то загадка коренилась в нем, и почему так всегда тепло было на душе, когда я заходил под его старые своды, ничего еще толком не зная ни о вере, ни о Церкви, ни о Боге?.. Душа ребенка, конечно, не задавалась этими вопросами, просто чувствовала что-то настолько родное, свое, как будто бы когда-то знаемое, а потом на время забытое, но открываемое всякий раз вместе с тяжелой зеленой церковной дверью, вместе с нестройным пением стариков на клиросе, вместе со взглядами святых со старых икон.

   Внашем доме, сколько я себя помню, всегда висели старинный медный крест — «прадедова память» — и такая же старинная икона Смоленской Божией Матери; всегда пекли куличи на Пасху, всегда помнили Рождество. На Страстной бабушки строго предупреждали папу, меня и двоюродного брата, что идут особые, «страшные» дни, и всякие проделки в эти дни совсем неуместны. А кругом текли веселые ручьи с гор, вовсю чирикали воробьи, и вся округа будто была подернута зеленоватым туманом. И как будто не умом, да и не сердцем еще, а каким-то особым чувством, наверное, доступным только детям, чувствовалась во всем великая Тайна, которую я не мог еще тогда назвать по Имени, но Которая жила в детской душе, заставляя сердце радостно трепетать, слыша звон колоколов в сырую пасхальную ночь, скрип снега под валенками в крещенские морозы, нестройное стариковское пение в полутемном храме.