Завтра 22 июня… В памяти народной эта дата отпечаталась одной большой бедой на всю страну. Начало войны. Время разделилось надвое: до войны и после войны. 1941-1945. Все эти четыре года как один натянутый нерв.

   И интервью маршала Советского Союза Г. К. Жукова корреспонденту «Комсомольской правды»:

   «…В 12 часов ночи из Киевского округа сообщили, что в наших частях появился еще один перебежчик. Он переплыл реку и сообщил: «В четыре часа немецкие войска перейдут в наступление».

   В3 часа 17 минут позвонил командующий Черноморским флотом: «Со стороны моря подходит большое количество самолетов…» Война. Я немедленно позвонил Сталину, доложил обстановку и попросил начать ответные боевые действия. Он долго не отвечал. Наконец сказал: «Приезжайте в Кремль…»

   В4 часа 30 минут мы с Тимошенко вошли в кабинет Сталина. Там уже были все члены Политбюро. Сталин бледный сидел за столом с нераскуренной трубкой. Он сказал: «Надо позвонить в германское посольство…» В посольстве ответили, что посол граф фон Шуленберг просит принять его для срочного сообщения…»

   Война...

   М сидим на крылечке с Владимиром Васильевичем Калугиным, старожилом поселка Ленинск. Я задал ему вопрос о тех днях июня 1941 года. Он долго молчит и смотрит куда-то вдаль. Напротив меня в пяти метрах навес, соседский сарай, большая собачья будка, около нее растянулся и спит щенок, в земле копошатся куры, над нами носятся деревенские ласточки. Я не вижу той дали лет, я родился позже.

   — Ну как началась? Помню, как отца провожали. Тяжелое время было. Объявили войну. Отец на шахте работал за Осьмушкой, мать в больнице лежала, потом выписалась, приехала и… война. Отец был на Хасане, боевые действия там не застал, потом на финской воевал. Как объявили, опять стал собираться. Говорит: «Если на двух не убили, на третьей убьют». Первый раз поехали провожать, меня взяли, сестру — нет, маленькая была. Его в первый раз почему-то не забрали, через неделю опять повестка. Поехали без меня. Я так переживал, ревел, кричал. Ушел отец и все. Это не просто, что ведь ушел…

   Всильич тяжело вздыхает. Мне становится не по себе, что своим вопросом заставил вспомнить его о днях разлуки с отцом навечно.

   — С Осьмушки много мужиков ушли. Я тебе могу даже пофамильно всех перечислить. Кто-то уходил, ну, с плохим настроением. У кого ведь какой характер. Плакали матери, жены, невесты. Добрынин пошел, говорит: «Хе-е, перебьем всех и придем». Дожил до девятого мая. День Победы объявили. Письмо прислал жене: «Матрена, жди, домой поеду». Девятого же убили. Письмо-то успел отправить, и какой-то фашист-идиот застрелил его. Здоровый мужик был. Я их всех помню. Он все шутил: «Вы идите, а меня здесь на племя оставили». Его позже на фронт-то отправили.

   Оец ушел воевать. Во дворе остались лошадь, корова, телка стельная, овец много было. Мать растерялась. Каждый день слезы, слезы, рев… Им с отцом тридцати еще не было. Матерям некогда было. Брошенные мы были, пацанье, в войнушку играть начали. Я вот почему малолеткой на охоту ходить стал. Закололи овец, телку, склали мясо в ларь, снегом засыпали. А весной-то открыли — крысы ларь прогрызли, все изгадили, мать волосы рвала на себе. Нас четверо, а есть нечего. Я пошел, нашел патроны, ружье отцово, да тогда шибко-то и не прятали, ружья на стенах висели. Весной утки прилетели. Двух селезней подстрелил, притащил домой, мать приехала с работы — на лошади ездила, — бабушка сказывает матери про меня, вот, давай садись, обедай. Мать полено хватает и давай меня им охаживать: «Отца убили, ты еще тут с ружьем бегаешь, застрелишься!» Сама плачет.

   Вжили как-то люди. Ведь вся деревня одинаково с горем жила. Вот Толмачев Егор был. Следом за отцом ушел. Убили. Голощапов. Убили. Хохалин был. Убили. Потом сын ушел. Пацаны шибко переживали, у кого отцов-то убили. Потом инфаркт меня и догнал.

   Оять сидим молча. В голове эхом: убили, убили, убили. Думаю, о чем еще Васильича спросить. Вопросы есть, а спрашивать — опять боль человеку. Да и слух у него ослаб. Кричать в ухо что в душу лезть.

    Ласточка села на провод, щебечет. Дробью стучат по крыше тополиные катышки — семена. По улице с криками носится ребятня. Гуси где-то гогочут. С неба ровный гул самолета. Обычный день Мира. Вдруг становится страшно. Вот так же, наверное, было накануне 22 июня сорок первого. Даже подумать об этом жутко…

   — Про него я никому не сказывал. — Васильич сам определил тему и начал рассказ. — Мне тогда десяти еще не было. В лесу с ним повстречался, на охоту ходил. Как увидел его, сразу догадался: дезертир. Уж после узнал, что местный он. Испугался на фронт идти. Глухими дорогами назад к дому воротился. Его уже нет. Но дети, внуки… Фамилию говорить не буду.

   Ве охота было мне тогда до Белых гор дойти. Интересно было, что за Белые горы. Камни белые там. Но не хватало времени. Мать отпускала на три дня. Две ночи ночевал в лесу — и домой. Как-то опять собрался, собачонка со мной, мешок заплечный, картошек несколько штук, соли с коробочек. Соли-то не было в войну, хоть слезами соли. А у нас отец был лошадник, купит плохонькую кобылешку, выкормит, вылечит, потом продаст. Соли в доме запас остался, каменная была соль, большие комки. Я отколю — и с собой. Там козла подстрелю, сварю и кайфую. Голодно было, все время есть охота.

   Уил козла, сижу, обдираю, смотрю, собака ощерилась и кидается. Голову поднял, мужичишка стоит маленький, с меня ростиком, обросший, шинелишка на нем грязная, изорвана и коротенька уж. Винтовка в руках, но на земле прикладом. А у меня ружье на коленках. Был старик тут такой Антропов, он все учил: «В лесу ружье из рук не выпускай. Нельзя этого делать».

   Пдходит, я ружье-то повернул.

   — Ты один ходишь?

   — Один, а че тебе? Ты положи ружье-то.

   О винтовку бросил, просто выпустил из рук, она и упала. Подошел. Сел по ту сторону костра. Собака кидается на него. Я ее к себе.

   — Соль есть у тебя?

   — Есть.

   — Дай маленько.

   Ядостал из мешка кусочек, отколол ему, бросил. Он поймал на лету, сразу в рот и сосет. Видимо, соли-то не хватало. Козла этого я ободрал. Он все сидит.

   — Соли еще надо?

   — Да нет, — отвечает.

   Сдим, разговариваем.

   — Ты откуда?

   — Оттуда, с Ленинска. Ты вот мясо в ручей положи.

   Рчей-то от меня метров тридцать, не больше. Он мясо взял у меня, в ручье запруду сделал, мясо в мешок склали — и в воду.

   — Ты все ночуешь на земле. И змеи, и холодно, айда ко мне, переночуешь у меня.

   Яне боялся никого, пошел с ним. Он винтовку взял за ремень и так ее, волоком. Поднялись на хребет, потом спустились, еще поднялись на один. Вышли к малиннику, к скалам. Он в малинник этот. Там у него землянка была, нары, камин, осина наколота. Столик из нее сделан. Ночевал я у него. Спрашивает: «Отец где?» Говорю: «Отца нет, убили». Проводил он меня с мясом-то. Вырезал все кости, одно мясо склал в мешок. «Зачем, — говорит, — кости будешь таскать, тяжело». До дома я шел туда-сюда: один мешок утащу, вертаюсь за другим. Один утащу, потом второй. Вот так шел домой. Он мне наказывал: «Приходи. Только один. По одному месту не ходи». Раза три, может, больше, ночевал у него. Никогда в балагане его не было. Приходил позже, видимо, боялся меня, следил. Верно, не только меня. Был очень аккуратный. Потом газета пришла, что всем выходить. Я знал, что он дезертир. Принес ему газетку. Он мне потом вечером говорит:

   — Дай мне три дробинки.

   — Зачем тебе?

   — Если меня не будет, вот тут дробь будет лежать. — И на сучок показал в осине, он выломился. — Если две дробинки в сучке, я здесь, а если будет одна дробинка, то меня нет, и двери я сниму, уберу. Приходи, ночуй, только никого не води.

   Преночевали, я ушел. После этого опять прихожу, его нет, и одна дробинка лежит, а двух нет. Значит, ушел. Подумал, что место сменил.

   Пошло много лет. Мужику в поселке как-то огород пахал. Сели на лавочку квас пить. Сидим, он говорит: «Помнишь ты соль таскал в Урал?». Мне как-то не по себе стало. Я никому никогда не сказывал. Нельзя ведь было.

   — А тебе-то что?

   — Я картошку возил. А знаешь, кто был?

    — Какой-то гуралтаец, лицо-то было монголоидное, маленького ростика, худой.

   — Это вот отец того парня.

    И фамилию сказывает.

   — Да пошел…

   — Что пошел? Он что, зря тебя чаем угощает?

   А я в сельсовете был, приеду туда к ним собрание проводить, он уж стоит у магазина на сходе, летом — в валенках (ну перемерз, видно), в шапке. После: «Айда, Васильич, в избу, чайку попей».

   Н, зайду, попью чаю, покалякаем. Я даже не представлял, что это он был. Оказывается, газетку ту он прочитал, пришел домой, а потом в Кундравы сдаваться пошел. Тогда район-то в Кундравах был. Ну что с него возьмешь, да и указ вышел, чтоб не преследовали. Его определили конюхом в ментовку, значит. Он там, в Кундравах, с семьей жил. Теща, жена и вроде двое ребятишек. После район ликвидировали. Он переехал, тут, в деревне, и жил. Оказывается, в войну я ходил чуть ли не к соседу.

   — Сколько ж лет тебе тогда было?

   — Да, наверное, лет девять-десять. Тогда ведь рано взрослели.

   — Васильич, ты ведь мог на дезертира настучать. Отчего этого не сделал?

   — Ишь ты какой! Тебе ведь все не расскажешь. Война, она, брат, многих на вшивость проверила. Отношение к нему, конечно, негативное было. У меня отец погиб, а этот убежал. Ну, настучал бы, отловили бы мужика, расстреляли. Мне он ничего плохого не сделал, а тут бы я его жизни лишил. Мне вот восьмой десяток идет. На всю жизнь, считай, камень в душу положил бы. Живем-то один раз. Про своего отца я вот без утайки говорю. А его дети и сегодня, поди, стыдятся про отца слово сказать. Презрение людей — самое тяжкое наказание для человека.