Еще один год

   Снее небо, золотистый предзакатный свет в окне, длинные тени на свежем снегу. Воробьи жмутся под навесом. Здесь, за ветром, сегодня выросла сосулька — маленькая, хрустально-прозрачная. С нее даже упало несколько капель. Тинь-тинь-тинь — зазвенели капли. Заботливый петух с кудахтаньем побежал туда, созвал несколько кур. Все что-то долго искали, вертели головами по сторонам.

   Дм на минуту спрятал теплые лучи, и сосулька выросла еще на одну каплю. Петух сконфузился, но тут же разрядил обстановку, проявив внимание к хохлатке. Куриный переполох и беготня насторожили дремавших воробьев. Разом взлетев, они куда-то исчезли. Исчезли и тени на снегу. Половинка переливающегося, золотисто-красного светила уже спряталась за горизонт. Сразу похолодало. Наступила последняя ночь декабря.

   Жзнь удлинилась еще на один год. А может, на год стала короче?

   Мой вечер

   "Ну, что? Давай пиши, твори, лирик-сатирик», — ворчу сам на себя. Третий час за столом — и ни одной стоящей строчки. Кучу бумаги извел, а в голове одна реклама: «Шампунь-ополаскиватель. Шампунь-ополаскиватель...» И фирма эта... Тьфу, даже мысленно выговорить не могу. И все это от нее, от телеперхоти, что с экрана ежечасно сыплется на мозги. Запудрила. За окном сумерки сгустились. Что-то надо написать. Я ж ее, липучую, из головы вытряхнуть не могу. Что же делать? Сейчас дочь придет, опять телик включит.

   Буря мглою небо кроет,

   Вхри снежные крутя...

   В, во! Молодец! Пиши, продолжай. Да не забудь псевдоним под произведением поставить — А. Пушкин. Но мне уже не до шуток. Повытаскиваю-ка я предохранители в пробках электросчетчика. Где же, где же был огарочек?

   Кк давно вот так, буднично, в пол-литровой банке посреди стола не стояла свеча. Запах вспыхнувшей спички — и голубовато-ярко-желтый шарик уцепился за кончик фитилька, на секунду вытянулся, и вот уже Огневушка-Поскакушка заплясала над полупрозрачным стеариновым озерцом. Свеча пустила слезинку, за ней скатилась другая, затрещало пламя. «Трещит — это хорошо. Сгорает отрицательная энергия», — вспомнил я утверждение заезжего экстрасенса. Почему-то усмехнулся. Глупость. А глупость ли? Капельки стекали одна за одной, как с апрельской сосульки. Я даже наклонил свечу набок, чтобы в лужице стало больше теплой, податливой массы, потом аккуратно собрал ее, скатал шарик, надел на обгорелую спичку, сделал еще один, еще... Получился забавный стеариновый человечек. Точь-в-точь такой же, каких в детстве для меня делал когда-то отец. В послевоенные годы вот так, у свечи, мы коротали не один длинный зимний вечер.

   Вчор, ты помнишь, вьюга злилась,

   Н мутном небе мгла носилась...

   Сдел я тогда с учебником у свечи, твердя, заучивая, не осознавая глубины и прелести удивительных строк. Отец тоже учил классиков... марксизма-ленинизма — готовился к политзанятиям. А когда вокруг свечи скапливалась большая лужица, мы начинали мастерить человечков. К позднему вечеру на столе их бывало до десятка.

   Плумрак комнаты, круг света на столе у свечи, немного фантазии — и оживали наши спичечно-стеариновые человечки. Сначала здесь, на столе, потом огромными тенями на стене. Бабкина шпилька в руке человечка вдруг превращалась в копье, а его обладатель — в Дон Кихота. А если шпильку переломить пополам? Ну, конечно же, на стене — тень Д’Артаньяна. Еще одну пополам — мушкетеры: «Один за всех и все за одного!» Театр теней. Сейчас вряд ли кто быстро сообразит, что это такое. А ему лет — как пещерному человеку.

   Втрепенулось пламя, полыхнуло, и погас огарочек, лишь тонюсенький дымок над фитильком-светлячком. В доме темно и тихо. За окном поздний декабрьский вечер. Светятся окна напротив, дым густо поднимается из труб в звездное небо. Сегодня мой вечер. Сначала это догадка. Потом все ощутимее: сегодня мой вечер. Поудобнее усаживаюсь в кресле, расшториваю окно и смотрю на огни ночного города. Мысли, как стая птиц, кружатся, перелетают. Детство... день сегодняшний... то вдруг армейский друг... то горы и ручей меж них...

   Н звездном небе яркий след — звезда упала. Вмиг сгорела. Чай, миллионы лет жила. И все, и нет ее. Лишь след. Стрелой на небе, звездой в душе. Лишь след...

   Длеко за полночь мой вечер переходит в ночь. Глаза слипаются. Вворачиваю в счетчик пробки — и спать. День пролетит, и завтра снова будет вечер.

   «Вечор, ты помнишь…»

   В ожидании сказки

   Н улице сыро, промозгло. Во время безветрия в морозную пору за неделю-другую в воздухе над городом сгущаются заводской дым и выхлопные газы автомобилей. В серо-буром тумане рассеиваются, теряют свою жизненную силу солнечные лучи. Задыхаются астматики, маются гипертоники, быстро утомляются молодые, здоровые люди. Редко где встретишь в городе снегирей, свиристелей. Лишь чумазые воробьи, нахохлившись, молча сидят на ветках, ловят тепло зимнего дня. И у них, видно, в горле першит — не чирикают. В такие дни особенно важно хоть один выходной провести за городом, прочистить легкие лесным воздухом, обогатить кровь кислородом. А для души тишина зимнего леса — лекарство особой важности, и бесплатно, не ленись только.

   Вдеревне Веселовка, что стоит на правом берегу в верховьях Ая, в морозные дни воздух особенный. Пахнет еловыми дровами, свежеиспеченным хлебом и рекой. Река парит и гонит шугу. К вечеру мороз крепчает. Того и гляди упрячет строптивую под лед. Всходит луна — яркая, большая. Гаснет день. Ночь при луне удивляет. В чьем-то дворе вспыхнет лампочка: хозяйка пошла управляться со скотиной, а в электрическом свете взыграют прозрачные лучи из мелких кристалликов и высоко-высоко уйдут столбами в небо — к звездам. На проводах, антеннах, в лесу на лапах елей оседает иней. На каменистых вершинах Уреньги ели от куржака гнутся аж до самой земли. Игольчатый, пушистый, он ковром ложится на укутанную снегом землю. После такой ночи таежный лес превращается в новогоднюю сказку. И в этой сказке легко и радостно от ярких звезд и чистого морозного воздуха, от тишины и запахов леса. Но все реже и реже приходит к нам добрая сказка…

   Вт и нынче в городе затянувшаяся осень, новогоднее предзимье… Ни снега тебе, ни бодрящего морозца. Горки из песка и тройка с бубенцами, запряженная в телегу. То ли Баба Жара Деда Мороза на Канарах охмурила, то ли глобальное потепление уже не страшилка, которой пугают ученые.

   Сдемидовских времен дымят на Урале заводы. Сказку уже не вернуть, не сделать былью. Прокопченный Урал стал нашей болью. А так хочется в последние дни декабря услышать скрип шагов Деда Мороза, Снегурочки и стук в калитку.

   Изморозь на стекле

   Благоустроенное жилье — мечта многих из нас. Отработал смену для общества, добрался до своего этажа — и отдыхай в квартире. Топить не надо; воды — крутанул кран — хоть сутки ручей; закуток со сливным бачком тоже в тепле — благодать. Осуществил мечту — плати исправно за коммунальные услуги и радуйся благоустроенным квадратам. Но стоит только температуре опуститься ниже обычного, как сразу станет зябко, неуютно и тоскливо. Выглянешь в окно со своего холодного этажа, а там внизу, в уцелевшем, но попадающем под снос деревянном доме хозяйка затопила печь. В приоткрытую на кухне форточку ветер, как привет из детства, занесет запах березовых дров. И сердце защемит воспоминаниями...

   Нчь перед Рождеством. Бревенчатый дом от мороза трещит в углах. Бабка хлопочет у русской печи. Принесла из сеней охапку поленьев, положила растопку, запалила берестянку, и под кирпичным сводом по дровам заплясало пламя. Огонь лижет чугунок с водой, гудит в трубе, по кухне мечутся отблески с золотистым отливом. Огромный сибирский кот трется о бабкины ноги, примурлыкивает. Бабка бормочет перед образами, ждет Рождество. Тихо всю ночь горит лампада.

   Мроз под утро ледяным узором расписал окна. Воображение рисует на стекле сказочный лес с диковинными зверями. Бабка, заметив приоткрытые глаза, командует: «А ну, живо на печь». Здесь, на печи, благодать: два старых овчинных полушубка, в углу вязанка лука, мешок с сухарями, под потолком пучок душицы. Напротив, в переднем углу, икона Спасителя, чуть ниже еще одна — Николы Чудотворца.

   Тпло от нагретых кирпичей проникает в овчину. Ржаной сухарь во рту крошится и хрустит. В отблесках пламени от лампадки взгляды с образов кажутся живыми и всевидящими. Сердце с кулачок, а по всей печи отдает: тук-тук-тук. Нашкодившему трудно выдержать их. Глаза закрываются, голова ищет место поудобней, дремота расслабляет тело. Снится город — деревянные дома и всюду машины. Лучи солнца сквозь дым печных труб с трудом пробиваются к земле. С грохотом проезжают грузовики, лихо притормаживают на повороте легковушки.

   Сится, что всю речку мороз упрятал под лед. Только здесь, у моста, в темных полыньях журчит вода. Мальчишки через перила глядят на воду, подпинывают остатки снега. Комья с шумом плюхаются в полынью, летят брызги. Верхушка старого тополя искрится инеем. На упругой его ветке дремлет ворона.

   Н остановке людно и зябко. Подкатывает автобус. Мороз подгоняет в тепло. Девчушка ноготком очищает ото льда на стекле маленькое оконце. Стало интересней ехать. В оконце нарядная, чуть припорошенная ночным снежком церковь. Солнечные лучи коснулись куполов, заиграли золотом кресты. На деревьях иней, на ограде иней. Всюду иней. Рождество!

   Срипнули двери, засуетились бабуськи. В раскрытых дверях — чудо. Тихое утро, белизна снега, вокруг такой великолепный куржак, и всюду над городом жизнерадостный колокольный звон. Хлопнули двери. Исчезло чудо. Ладошка снова греет изморозь на стекле.

   Двные воспоминания детства, они как сон о старом отчем доме с теплой русской печью, с образами в переднем углу, с их всевидящим взглядом. Господи, прости нас, шкодливых!