В День пожилых людей наш земляк вспоминает о своем непростом детстве

   1 октября весь мир отмечает День пожилых людей. Для нас этот праздник особенный — что может быть трудней и необычней российской довоенной биографии?

   Ншему земляку Николаю Кочкину в следующий День Победы исполнится 90. Как шутит сам Николай Афанасьевич, чтобы описать всю его биографию, в редакции не хватит бумаги. Миасцы знают Николая Кочкина как солдата трех освободительных войн, труженика, активиста, председателя совета ветеранов села Черновское. Но сегодня мы предложим читателям рассказ о мальчике, разлученном с родным краем и семьей, о его долгом одиноком пути из Сибири обратно домой, на Урал.

   В Сибирь за пятикратку

   — Мы с родителями жили в деревне Кукушкино Чебаркульского района. В 1929 году мой отец попал в тюрьму за пятикратку: в те годы официальную норму сдачи хлеба надо было в пять раз перекрыть, а он сумел только в два раза. Ночью его забрали, увезли в Челябинск. На следующий день на общем собрании жителей решался вопрос о выселении нашей семьи. Все односельчане высказались против: «Куда же ехать Ирине Степановне с ребятишками?..» Но председатель местного Совета настаивал; ночью подогнал подводу, и увезли нас на станцию Полетаево. Репрессировали и моего старшего брата с семьей – он в те годы уже отдельно жил, но фамилия у него наша была, «ссыльная». Не тронули только замужнюю сестру Евдокию. Наша история никому не в новость – к 30-му году пять процентов жителей Советского Союза были сосланы.

   Д Тюмени мы ехали в телячьем вагоне – мороз, ветер в щели задувает, поземку по полу метет. Дальше до Тобольска нас везли на лошадях, потом разослали по окрестным деревням. Мы попали в Почекунино в добрую, приветливую семью. Так бы и жить, но через пару месяцев погнали нас обратно в Тобольск, оттуда на тюремных баржах сначала вниз по Иртышу, потом вверх по Оби. В Сургуте оставили всех, кто мог лес валить, а стариков и детей отправили куда подальше. Около деревни Тундрино высадили нас в лодку: перегруженная посудина пошла ко дну, сами мы как-то выплыли, но все вещи утонули. Пришлось поголодать и померзнуть. В этой деревне мы прожили все лето, питались рыбой, которую я приноровился ловить в Оби – по ведру приносил. Там же начал плести большие пятиведерные корзины из кедровых корней: у себя в Кукушкино видел, как это делается. Ко мне, двенадцатилетнему пацану, потянулись все окрестные рыбаки: кто хлеба несет, кто пирога. Чтобы поддержать маму и младших брата с сестрой, я ночами не спал, плел и плел на прокорм спасительные корзины.

   Вконце лета повезли нас дальше, в двух-трех километрах от берега выгрузили в глухой тайге. Сопровождавшие нас коменданты выдали на две семьи по топору и пиле, сказали – копайте землянки, иначе все погибнете. Поставили мы колышки, сверху – настил из хвои, на земле – костер, чтобы согреться. Неделю спустя после приезда в нашей землянке вспыхнул пожар, пока мы спали. Выжили чудом, только братишка Егор обгорел. Сейчас на том месте, где мы жили, вырос поселок Чертова Яма, там добывают нефть.

   Тй зимой я заболел сыпным тифом: температура высоченная, озноб. Новый комендант нашего поселения, двадцатилетний Петр Бабин привез врача, потом раздобыл катер и повез нас, трех еле живых пацанов, 250 километров по Оби до пристани Самарово, в больницу. Два моих маленьких товарища по дороге умерли, только я в живых остался.

   Полежал я в больнице месяц, а к выписке оказалось, что маму с младшими опять перевезли неизвестно куда. Позже я узнал, что в Остяко-Вогульск (будущий Ханты-Мансийск). Два года назад я побывал в этом прекрасном городе из стекла и бетона – ездил «навещать» свою историю.

   600 километров по тайге

   Н тогда никто не знал, где моя семья, и меня определили в детский дом в том же Остяко-Вогульске. Голод там царил страшный, вся еда – вода с рыбьими головами. Прожил я там три дня и понял: если жить хочется — надо уходить. Встал ночью (весенние ночи на севере светлые, как день) и отправился в сторону Тобольска. Оттуда планировал двинуть на Урал, к сестре Евдокии. Позже я проследил свой путь по карте: прошел через Самаровский, Уатский районы более 600 километров по заснеженной мартовской тайге.

   Шл я месяц по зимней дороге. По пути мне часто попадались мертвые: то тут, то там из-под сугробов виднелись руки, головы так и не добравшихся до редких поселений несчастных путников. Меня в деревнях жалели и привечали: в свои тринадцать я выглядел лет на восемь. С каждого доброго дома я старался набрать и насушить кусочков хлеба – знал: в городе обратиться будет не к кому, там не отогреют, не накормят.

   Вполутора километрах от деревни Александровка попал я в пургу. Побоялся заблудиться, решил ночевать в лесу около ствола огромного кедра. Около него ветром снег выдуло аж до самой сухой травы, а вокруг этой ямы сугробы все росли, намело с половину моего роста. Чтобы не замерзнуть, я ходил вокруг ствола, потом садился на кромку снега, отдыхал. Все же задремал под утро. Чувствую, кто-то меня весьма ощутимо тычет в спину. Вскочил – передо мной огромный бурый медведь. Толкнул меня носом – и бросился в сторону: за ним, как оказалось, гнался охотник. Он меня чудом не убил: уже вскинул ружье, в последнюю секунду успел заметить, что медведь метнулся в сторону. Велел мне отправляться по своим следам до дороги, по которой как раз проезжал почтальон на лошади. Это был единственный отрезок пути длиной в полтора километра, когда меня подвезли.

   ВАлександровке меня приютили в лазарете: я был сильно обморожен. Проснулся на следующее утро – ничего не вижу. Плакал весь день, боялся остаться слепым. Но дня через три зрение вернулось – оказалось, просто из-за обморожения я не мог толком открыть глаза. Врач меня уговаривал остаться, долго не верил, что я прошел столько километров один по тайге. Но я только одно твердил: мне надо на Урал, на родину.

   Вкоре я добрался до Тобольска. Посидел на пристани, отдохнул, подумал. Дальше путь мой лежал в Тюмень, но так мне захотелось побывать в деревне Почекунино, где мы жили два года назад, — я очень подружился с хозяйской младшей дочкой. Прошел я еще 25 километров, навестил знакомую семью. Маленькая девочка, что доставала мне только до плеча, вымахала выше меня. Смотрит, не верит: «Колька, ты?! А что ж не вырос?» Я молчу, только слезы из глаз. Как ни уговаривали меня хозяева остаться у них – уже на следующий день я определился, в какой стороне Тюмень, и двинулся дальше. А с той семьей мы долго потом переписывались.

   «Врешь, как большой»

   Шл еще месяц: не по трассе, деревнями. По дороге проходили грузовые автомобили, но ни один водитель меня не подобрал. В Тюмени пришел на вокзал: там все озираются, друг друга боятся, на стене объявление: «Берегите карманы». Хотел я пробраться к поезду до Свердловска — на перроне везде оцепление. На вторые сутки милиционер выгнал меня из помещения – хоть пропадай. Тут я чуть не попал в большую беду. Подобрал меня на улице франтоватый молодой человек в кожаном френче. Я думал, из НКВД, опять будут меня в детский дом определять. Но привели меня в уголовный притон, и неделю, пока не убежал, я поневоле постигал их воровские порядки. Меня взяли на «дело» — сапоги воровать из лавки, но удалось скрыться в толпе.

   Псле этого я предпринял отчаянную попытку попасть на перрон и покинуть, наконец, этот город. С разбегу сшиб с ног пожилого охранника, прорываясь к поездам, но тот был меня сильнее, поймал и побил. За меня вступился машинист – показал, в какой стороне нужный поезд, и пообещал взять с собой. Так я добрался до Свердловска.

   Вуральской столице я сразу попал в НКВД. Там я рассказал про действующий в Тюмени притон, который раскинул сети по всей железнодорожной ветке. В конце концов мне поверили, отказались от мысли упечь меня в приют и даже дали бумагу с печатью, чтобы я доехал до Челябинска бесплатно.

   Н один день я потратил, чтобы найти сестру. В родном Кукушкино меня не узнали – из ссылки еще никто не возвращался. Сестра, увидев меня, принялась плакать: и жалела, и боялась – в те годы к репрессированным отношение было как к прокаженным. Я, чтобы не подводить родных, стал искать работу. Много сил потратил, чтобы разыскать в документах хоть какое-то упоминание о себе и выправить метрику. В отделениях милиции Чебаркуля и Миасса рассказу о моем путешествии не верили: «Маленький, а врешь, как большой!» Выручал блокнотик, в который я записывал весь свой путь: название деревень, фамилии добрых людей, которые не дали мне погибнуть в тайге. Жаль, пропал блокнот во время войны.

   Нконец я устроился на работу в Миасский леспромхоз. Вскоре добился больших успехов в сборе живицы для авиационной промышленности: занял первое место в социалистическом соревновании сначала по горнозаводской зоне, а потом и в межобластном конкурсе. Так закончились мои детские злоключения.

   Николай Афанасьевич неоднократно выступал в городских школах, читатели «Миасского рабочего» помнят его по письмам и заметкам. Два года назад он начал записывать историю своей жизни в стихах. В них не только военная лирика, но и теплые строчки, посвященные матери, жене, друзьям, школам, родному селу, нашему уральскому краю. Есть и стихи-воспоминания о его детстве, совпавшем с самыми смутными временами для нашей страны. Книгу Николай Афанасьевич издал специально для школьников: «Зря говорят, что молодому поколению ничего не надо — во время моих рассказов тишина такая в классе, слышно, как муха пролетает. Подарю ребятам весь тираж». Сборник стихов Николая Кочкина, по всей видимости, не последний. «И пора бы на покой, но характер не такой» — эти строчки, посвященные черновской школе, как нельзя больше подходят самому автору. Здоровья вам, Николай Афанасьевич, удачи и новых литературных успехов!