Я не помню, когда в первый раз осознал, что Свято-Троицкий храм стал для меня родным. Скорее всего, это чувство сопричастности храму и его жизни рождалось в душе постепенно, по мере ее воцерковления. Иначе, наверное, и быть не могло — старые стены храма щедро делились накопленным за века теплом, и так хорошо было торопиться в сумраке зимнего утра к Царским часам на Рождественский сочельник, осенним вечером слушать на клиросе древние святые слова: «Аще забуду тебе, Иерусалиме, забвена буди десница моя...», в зеленых листках Троицы ощущать всю радость бытия, а весной, в светозарную Пасхальную ночь, вдыхать на крестном ходе запах ручьев и проснувшейся земли.

   амять навсегда сохранила эти мгновения земной жизни, как сохранила она и имена первых воспитателей — стариков, которые научили любить Церковь, любить Божий храм, быть церковным человеком. Иеромонах Силуан, Алексей Петрович, Сергей Иванович, Георгий Сергеевич и Зоя Ивановна, старушка Анастасия, Юрий Иванович, Леонид Сергеевич — всех помнишь, всех поминаешь, иных — за здравие, многих — за упокой...

   Алексей Петрович Агафонов не один десяток лет был нашим псаломщиком. Старческий надтреснутый голос, четко читающий Апостол или Псалтирь, а то и любимый им акафист Иисусу Сладчайшему, казалось, всегда обитал на клиросе посреди тяжелых старинных Миней и Октоихов. Он учил меня читать за Богослужением, мягко поправлял мои ошибки, добродушно посмеивался в седые усы и бороду. Самым большим несчастьем для него было лишиться церковной службы, и во Ржеве, уже тяжелобольной, он до последнего ходил молиться за Богослужением. В его последних письмах — длинные цитаты из Богослужебных текстов, мудростью и красотой которых он звал меня восхищаться. Всем, кто его знал и любил, Алексей Петрович заповедал сорок дней после его кончины читать по нему семнадцатую кафизму Псалтири — сколько раз он читал ее сам...

   УСергея Ивановича (или, может быть, Александровича — его звали по-разному, а он не возражал) были больные ноги, и обычно он сидел рядом с клиросом на маленьком стульчике, вставая в самые священные минуты Богослужения. Он и ходил на двух костыликах, передвигаясь с большим усилием, но то и дело вскидывая вверх светлые, веселые серо-голубые глаза. Тогда он уже был вдовым, всю радость видел только в храме, только в службе. На Херувимской и на «Милости мира» часто плакал детскими, не горькими слезами. После службы кормил голубей на паперти принесенными из дома хлебными крошками и пшеном, на лавочке рассказывал нам, молодым, жития святых, из которых особенно часто вспоминал Алексия Божьего человека и преподобного Герасима Иорданского с его «левушкой», который его любил и умер у него на могиле. Слезы умиления катились по седой бороде, чистые детские глаза были все мокрые. Сергей Иванович прилежал молитве, рассказывал, как в молодости учился сохранять ее в сердце среди будничной суеты. Умер он поздней осенью, когда уже лежал снег, — удивлялись, почему нет его на службе. Было это в память иконы Божией Матери «Всех скорбящих радосте».

   ...Листаю страницы помянника. За записями — живые лица, живые судьбы. С течением времени все больше начинаешь понимать, сколь многим обязан этим людям, которые научили радости жизни в Церкви Христовой. Научили без слов, самим примером своей жизни и невидимого предстояния Господу. В те годы, когда невозможно было купить книги святоотеческих творений, когда Молитвословы переписывались от руки, они стали для нас, молодых, живым церковным Преданием, традицией Богопочитания, примерами благочестия и жизни в Церкви. Они не поучали нас — они просто светили нам на нашем пути. Светят и сейчас.

   Вчная вам память, наши старики, и Царствие Небесное — усопшим, здравие и предстояние в храме Божием — живым.