Вликая Отечественная война, безусловно, навсегда останется в памяти тех, кто был на ее фронтах. Не забудут ее и те, кто трудился в тылу. Нигде сладко не было…

   Нша героиня – Анфиса Ивановна Домолазова, не держала в руках автомат и не пряталась от бомбежек. Всю войну она находилась в тылу, работая для фронта, для победы в родном селе Черном, что близ Миасса…

   Жли, не тужили…

   – Все родственники в Черном жили: и прадед мой, и дед, – рассказывает Анфиса Ивановна. – Отец с Кундравов был, на маме женился и тоже переехал в Черное. Не успели пожениться, как тятьку (мы отца «тятькой» звали) в армию забрали. …Это был 1918 год – гражданская война. Хоть и война была, а тятька не воевал. Уходил в казачество (казаков-то тут полно было), лошадь у него была – на ней и служил. Правда, недолго: до Троицкого дошел и домой вернулся, в колхоз. Потом мы «пошли»: я – старшая, брат, за ним сестра. Вообще-то нас семеро было, но выжили только трое – остальные маленькими умерли… Дизентерия же «ходила».

   Жли, как говорится, не тужили, все работали в колхозе. Я четыре класса закончила и тоже в колхоз пошла. Четырнадцать исполнилось – на прополку определили (нас много таких, молоденьких девчонок, работало), а в шестнадцать в бригаду взяли – обед варить. …Потом немец напал.

   Слнечный, жаркий день. Физа Коротовская (девичья фамилия Анфисы Ивановны) осматривает, все ли наказы материнские выполнила: в доме прибрала, обед сварила, картошку дополола… Вроде все. А вон и подружки с ребятами подошли … Ох, и хороша у Ивана новая гармоника!

   – Физа, хватит работать, пойдем гулять! – кричит Дуся.

   – А что, пойдем!

   – Эй, гармонист, давай нашу любимую! Девчата, запевай!...

   «Эй, загулял, загулял, загулял па-а-а-рень мо-о-о-ло-дой, молодой….» – затянул звонкий хор девичьих голосов.

   – А пошли к речке?

   – Пошли…

   «…в красной рубашоночке – хорошенький такой…»

   Длеко слышна песня. Бывало за день не один десяток споют …

   – Чего распелись? – навстречу веселящейся молодежи шел хмурый председатель – Не знаете что ли? Война началась…

   – Как война?! Какая война?!

   – Война началась!..

   Длгожданные треугольники

   – До сих пор непонятно, почему отца на фронт забрали. Он рождением с 1899-го года был. Всех, кто моложе его, с 1908–1909 годов – в трудармию, в Челябинск, а вот отца, да и многих его сверстников, на фронт. Хорошо помню, как они уезжали. Сначала три месяца их учили в Чебаркуле. Мы с мамой к нему в часть пешком ходили (раньше везде или на лошадях, или пешком)… А 16-го января 1942 года погрузили на поезд и увезли в неизвестном направлении. И мы даже не знали, где он службу нес.

   Ее до войны я как-то разглядывала отцов военный билет и там было написано, что он – наводчик. Наверное, наводчиком и на фронте был?

   Псем, конечно, сильно ждали. Хотя письма-то были – малюсенький треугольничек, в котором два слова: «Жив, здоров». У нас много мужиков из села забирали. Если улицу нашу взять, так из каждого дома по одному… А почтальон на улице появится (кроме писем-то она больше ничего и не носила, газеты никто не выписывал), и радость испытываешь, и тревогу – одновременно.

   Двно весточки с фронта не было Коротовским. Последний «треугольник» от отца пять месяцев назад приходил. Тогда писал: «Жив, здоров, все хорошо», а что нынче – неизвестно.

   – Вон тетя Нюра Корноухова почту несет… Мам, кажись к нам идет! – глядя в окно, говорит Анфиса. – И правда к нам!

   Уе через минуту дрожащими от волнения руками девушка разворачивала письмо. Неграмотная мать, не отрывая взгляда от лица дочери, шептала:

   – Чего ж ты медлишь, читай!

   Пчерк был не знаком.

   «Здравствуйте! Пишем вам однополчанин Ивана Николаевича Павел Демин.

   28 августа мы с дядей Ваней несли дежурство в блиндаже. Покурили махорки. Потом дядя Ваня вышел на улицу, и взорвалась бомба. Больше я его не видел. Наверное, его разорвало».

   – Похоронка пришла позже. Было написано: «Пропал без вести». Так и не знаем, где могила отца. У нас тут эвакуированные жили, так вот одна женщина из Кронштадта была, пришла она к нам и говорит: «Давайте похоронку, пенсию хлопотать пойду», мама и отдала. С тех пор эту женщину никто не видел. А мы тоже пенсию выбивать не стали.

   Серть не одна…

   – Сильно переживали, когда узнали, что отец погиб. Мама плакала, я плакала… Тут брат «сюрприз» преподнес… С мамой нас усадил на стулья и говорит: «Пойду воевать добровольцем». Мы опять в слезы. Как его ни отговаривали, как ни просили, сказал: «Я так решил!». А годков-то ему было всего шестнадцать. Всех тогда на войну брали. Хочешь воевать, так и четырнадцати лет возьмут.

   Вноябре 1943 года я Виктора с товарищем на лошади в военкомат увезла, а уже в сентябре 1944 года пришло известие о его смерти: сильное ранение в живот было, и он прямо на операционном столе умер. Немного до семнадцатилетия не дотянул: у него 27-го сентября именины, а он 17-го умер. Вот так было…

   Нкаких наград посмертно ни отцу, ни брату не дали. Имя брата на обелиске, что возле школы нашей, написано, знаем, что похоронен в Эстонии… И то, поди, уже выкинули как собаку на помойку – такое безобразие там сейчас творится. А про отца совсем ничего не знаем.

   Пзже стали за сыновьев давать пенсию: мама сначала одиннадцать рублей получала, потом – пятнадцать, а в 82-м году начислили тридцать три рубля. В восемь утра мама умерла, а пенсию принесли в два дня – нам уже ее не отдали.

   Глодом спать не ложились…

   – Хоть и многих забрали на войну, но у нас в селе все равно мужчины оставались – бронь была… И как в других колхозах бабы на прицепах не работали. Конечно, нелегко было. Не могу сказать о других, но мы никогда без ужина спать не ложились. А ведь все налоги платили: 310 литров молока, 100 яиц, 44 килограмма мяса живым весом, полторы свиные шкуры….

   Хзяйство небольшое держали: корова, подросток, поросенок и овечки, головы две – носки-то ведь тоже надо было. Огороды большие были – 33 сотки: картошку сажали и ее тоже сдавали в колхоз. Только в 60-м году за картошку не стали платить. А те, кому исполнилось восемнадцать лет, еще тысячу сто пятьдесят рублей военного налога платили. Денег-то в колхозе не получали, за трудодни работали, а налог не заплатишь – накажут.

   Вдоме Коротовских на стене висели старинные часы с боем. Всегда точно ходили. А какие красивые! Все в округе завидовали. Случилось так, что не заплатили в срок налог военный. Так-то его по кварталам платили. Картошки много выращивали, в город ее свезут, продадут – вот и деньги: и на налог, и порой на кой-какую одежонку хватало. А тут закрутились, завертелись и забыли.

   Уе на следующий же день просрочки к Коротовским пришли люди из правления:

   – Вы, почему налог не несете?

   – Так снесем, вот ведь картошки сколь накопали, продадим и снесем, – ответила мать.

   – В срок надо платить. Ну, да ладно… Раз так, в залог че-нибудь давайте… Вон, хоть те часы. Налог заплатите – вернем.

   Слюдьми из правления спорить нельзя. Мать безропотно отдала часы.

   Чрез четыре дня Коротовские продали картошку, заплатили налог, но часы им так и не вернули.

   – Под бомбежками, конечно, не были, но работой нас душили. В колхозе были и свиньи, и коровы, и лошади, и овцы. Мы летом сено для них вручную косили литовками. Правда, коровы сена много не видели, а вот лошадей на убой кормили. И каждый год более десятка самых хороших отправляли в армию.

   Нвости с фронта

   Срашно было. Всю войну страшно было. И за себя, и за других… И жалко – сколько людей погибло! Радио у нас ни у кого в деревне не было: его у всех отрезали, когда война началась, только в совете оставили. Так все новости нам в клубе рассказывали. Бывало, после рабочего дня говорят: «В пять часов все в клуб». Мы идем, а там человек подготовленный – обычно солдат из госпиталя (в старой части же госпиталь был, там много раненых было), рассказывал, как там, на войне. Сильно переживали, когда немец близко к Москве подошел… Боялись, думали, что нас победят. А мужчины говорили, что если Москву заберут, то войны уже не будет, и мы Гитлеру будем подчиняться. Потом, когда их погнали – конечно, все радовались… И уже тогда успокоились.

   Нмцы мерзли

   – Ближе к середине войны стали к нам пленных пригонять: и немцев, и поляков, и австрийцев. Но немцев все же больше было. Они наравне с нами в поле работали: и молотили, и косили. Но издеваться над ними – никто не издевался, и голодом их не морили. Можно сказать, ели с нами из одного котла. Я как раз на кухне работала, так у нас четыре котла было, а у немцев два. Готовили им молодые парни, тоже пленные. К примеру, время двенадцать часов – обед, но еда еще не готова, так они работу прекращают, инструмент складывают, садятся и ждут, когда их накормят… И все время мерзли.

   Кмандовал ими тоже немец, фамилия его была Шмидт. Говорили, что он семь фашистских офицеров в плен сдал. Не знаю, правда это или неправда. Нам с немцами строго настрого разговаривать запрещалось. Тайком они нам всегда говорили (по-русски, кстати, многие разговаривали хорошо): «А у нас такие девочки не работают!», а мы в ответ: «А у нас все работают!».

   Эакуированных тоже полно было. Правда, деревню-то они не сильно жаловали, больше в город тянулись. К нам же приезжали вещи на продукты менять. Как воскресенье, так у каждого дома базар. До них мы и знать не знали, что такое «шерстянка» – это ткань такая, с шерстяной ниткой, а они все ее продавали, да разных цветов.

   Ко-то радовался, а кто-то плакал…

   – Очень ждали окончания войны. Так ждали, что когда узнали эту новость, поверить не могли. Девятого мая 1945 года все работы в колхозе отменили, сельчан в церкви собрали и сообщили… Даже люди из военкомата приезжали – поздравляли с Победой… Кто-то радовался, а кто-то плакал.

   Фза Коротовская не первый год трудилась в бригаде. Доверили ей самую ответственную работу – готовить обед. Утром девятого мая, как обычно, она шла на работу: в бригаде двадцать человек, всех надо накормить…

   – Стой, – крикнул Физе председатель Семен Семенович.

   Фза остановилась. «Чего это он спозаранку и уже в сельсовете?», – пронеслось в голове.

   – Стой, тебе говорю! …Сегодня не будем варить – война кончилась!

   – Ничего не поняла…

   – Физа! Война, говорю, кончилась! Все! Гитлер капут!

   Н глазах обоих появились слезы.

   Нграды не ношу – не люблю…

   – После войны пошла на ферму работать. Не хотела – силой заставили.

   Сачала подобру меня звали, а я все отказывалась. Тогда правление штрафовать стало и нигде на работу не принимали. А как без работы-то? Есть ведь надо. В общем, в 46-м году, в феврале пришла на ферму, а на пенсию определилась только первого декабря 80-го года. Тридцать четыре года отдала животноводству. Сначала дояркой работала – восемнадцать лет доила, потом семнадцать лет бригадиром была.

   Рботать, конечно, было тяжело: труд-то поначалу весь ручной был, не так как сейчас – молокопровод, тракторы… Но по области моя бригада занимала третье место по надоям. Коровы были элитных пород – наши зоотехники вывели, так мы по четыре–пять тысяч литров, а то и больше за год от одной надаивали. Всегда сверх плана старались. А какие деньги-то получали раньше? Даже декретные не платили. Я одна четверых ребятишек на ноги ставила: в тридцать лет овдовела – муж на войне был, пришел весь простуженный, в 55-м умер, и ничего – и ребятишек воспитывали, и трудились – все успевали…

   Нграды вот – орден Трудового Красного Знамени, бронзовая медаль «За достигнутые успехи в развитии народного хозяйства СССР»… Половины уже нет – внуки вытаскали. Да я как-то их и не надеваю никогда. Зачем? Чтобы все видели и пальцем тыкали? Нет, не надо… Лежат и пускай лежат.

   …Раньше все равно жизнь лучше была. И эвакуированных полно было, и нищих тьма, а никто ни у кого ничего не брал, не воровал. Не было тогда такого озорства, как сейчас.

   Имы, хоть и реможненькие, а досыта наедимся, патефон запустим или гармошку и… В общем, весело жили.

   А нынче молодежь какая-то ленивая. Началась бы сейчас война, нас с нынешней молодежью точно бы победили.