– Конечно, знаю. – Ответ был на удивление скор, и доли секунды не потребовалось ему на размышление. Обычно вопрос о самом любимом, самом красивом месте заставляет человека задуматься. Для Валентина Ивановича Попова он был, похоже, решен раз и навсегда: «Козловский хутор! Съездить бы…».

   Ивот, наконец, стоим мы на краю поля. Рядом за горкой поселок Атлян. А перед нами чаша… Горная чаша вкруговую сомкнутых хребтов.

   – Атлянское плоскогорье, или лучше сказать, Козловское, по Козловским горам, - объясняет Попов. – Оно на 200 метров выше реки Атлян. Вот там внизу сад «Звездный». От него вправо, где начинаются кусты, и был когда-то хутор.

   Зросли крапивы, вечной спутницы человека, обозначили фундаменты прежних жилищ хуторка. Да старая лиственница с крюками и скобами, затянутыми древесиной. И тишина… Лишь позванивает колокольчиками пасущийся невдалеке табун.

   – Валентин Иваныч, а как попал сюда, в такую глушь?

   – Это долгая история. Мои предки Поповы – одни из первых поселенцев села Черного. Где они проживали, тот край так и звался «поповским». Справно жили: скотина, большой дом. Раскулачили отца зимой 1930 года. Меня тогда еще не было. Старшая сестра вспоминает, как их, шестерых ребятишек – мал мала меньше – разбудили ночью, кинули им на печь старые валенки. Связали всех веревкой, даже бабушку нашу. Посадили в сани и повезли лесами на реку Большой Кыл к Зюраткулю. То место – высокогорье, там и летом порой снег лежит.

   Н Кылу поселили в бараке. Булку хлеба и кусок сахара давали на семью в день. Люди были очень истощены, а надо еще и работать! Там в ссылке умерли два моих брата – одному было четыре, другому год. Сколько в тех лагерях, разбросанным по нашим горам, погибло людей, Бог знает! Тогда у отца и сложилась эта грустная песня о житье-бытье спецпереселенцев:

   Вдиких Уральских горах,

   Ге пташки одни лишь поют,

   Ввершинах гор Приуралья

   Клацкие семьи живут.

   Пивезли их в суровую зиму,

   Н жалея и малых детей.

   Рзместили в лесные бараки,

   Тчно в бочку набили сельдей.

   Клаки ведь такие же люди,

   Ои жили все честным трудом.

   А за то, что работали сами,

   Ообрали пожитки и дом.

   Пиезжай-ка товарищ Калинин.

   Псмотри на барак наш лесной.

   Внем живем мы не

    лучше скотины,

   Идетишки все плачут гурьбой.

   – И сколько лет там прожили?

   – Через два года перевели семью в Карабаш. Отец работал в шахте «Первомайская» проходчиком, но недолго – заболел силикозом, было ему 37 лет. Вскоре умирает от недоедания бабушка. В день на одного человека давали 250 грамм хлеба, пленным же немцам – 400 грамм! Похоронили ее на Золотой горе. От газа медеплавильного завода уже тогда никакой растительности там не было. Любой дождик размывал грунт, вымывал гробы, и кости похороненных людей валялись прямо на земле.

   Ппа умер как раз под октябрьский праздник 44-го года. На другое утро приходит военный и подает справку о восстановлении его в гражданских правах и воинском звании. Мама заплакала, показывает военному на гроб и говорит: «Вот он и восстановился». Похоронили его на Золотой Горе. Позднее те могилы «врагов народа» сравняли бульдозером. Сейчас только на камне там высечено «Спаси и сохрани».

   – Сколько лет тебе было, Валентин Иваныч, когда умер отец?

   – Шесть. Через год пошел в школу, да учение на ум не шло – одни мысли о еде. Так и стал второгодником. А выжили мы за счет могучей выносливости мамы. Она бралась за любую работу – после схода льда на Богородском пруду вместе с другими женщинами ловила рыбу, шила одежду, меняла ее на муку у старателей. В памяти моей осталось много-много нищих детей и шахтеров, идущих на смену по басистому гудку завода. Бегали паровозики с вагонами руды, дым из труб медеплавильного в плохую погоду стелился по земле и тяжело было дышать.

   Вдетские годы я не знал, что где-то рядом есть зеленые леса и поля – кругом голые камни, чахлые кустики. Примерно лет в 10 стал с ребятами ходить на рыбалку на Аргази, на Киалим. Но еще долго постоянно чувствовал голод, даже ночью. А в одиннадцать лет я впервые попробовал конфеты, яблоки, белый хлеб.

   – И где это было?

   – Да вот тут на Козловском хуторе. Сестра мамина – баба Стеша зазвала нас сюда. Здесь был старый кордон, он освобождался. В его балаганчик и переехали. Корову пешком привели. Два дня шли из Карабаша. Перебрались – и вздохнули: картошка растет, морковка растет, ягненка нам дали, овечек, кур развели. Все – начали жить. Красота! За хлебом ходили в Атлян, по булке стали отпускать на двоих. В Атляне и учился в школе.

   Влентин Иванович оживился, глаза заблестели – как будто вчера еще это было. Он слышит голоса близких, он видит эти горы…

   – Вот-вот он балаганчик-то мой! Вот еще проволока моя валяется…

   – А балаганчик… Это что такое?

   – В земле яма вырыта, по бокам из камня фундамент и бревна в три наката. Посредине печь, сверху крыша. На Козловском 12 семей жило, и в основном в балаганах. Окошко откроешь – кругом трава! Самая милая жизнь – это когда в траве живешь. А как сейчас из коттеджей сверху смотрят на траву – ничего не видят. Ничего не понятно. А тут все видно. Снизу-то видней, чем сверху!

   Вт здесь мы с мамой и жили. Сзади двора у нас сарай стоял, крыша у него высокая была. Зимой ее обливал водой и катался с самого верха.

   – Как обливал?

   – С пацанами, друг другу подавали ведра с водой. Обольем доски, и как по ледяной горке в снежный надув – швырк! Летчиком хотел стать, тренировался. Чкаловым меня звали.

   – А воду где брали?

   – Здесь же, в этой долинке, кругом ключи – пять ключей бьют! На речушке запруда была, даже рыба водилась. Вон она плотинка – до сих пор стоит. У хутора история давняя. Появился он самое малое в 19-м веке. Баба Стеша с дядей прожили на хуторе 60 лет. Здесь их и раскулачили, сослали в Уфу. А потом дядя сбежал обратно сюда, долго прятался в сене. Хуторские – они в основном золото мыли. По ручью в кустах и сейчас все в дудках, до войны еще вырыты были. Сверху бревна, а внизу глубина в 30–40 метров…

   Вт тут изба Нургалея-татарина, тут Брюхова баба Таля жила. Через речку на горке – дядя Федя «Комсомол». Прозвище такое ему дали. С женой они баптисты вроде были. А кур у них водилось!.. Вечером, когда рассядутся куры на насест, Гайнатка, мой ровесник, привяжет за седала веревку и длинную-длинную жердь. Смотрим, дядя Федя с тетей Маришей Богу начали молиться: что-то читают, песни поют – в окошко-то видно все. «Гайнатка, давай!»… По всем горам куриный ор! Горы чашей, куда ни глянешь – стеной поднимаются. Такое эхо!

   Д, все мы дети своего времени. Хоть и волосы поседели, а озорство все еще в глазах у Валентина Ивановича.

   – Часто проказили-то?

   – Ой, что было! Да только ли мы? Рядом с хутором дорога из Миасса проходила. После войны машины стали ходить. Конечно, пыль от них. Дядя Ваня Брюхов и говорит: «Че они ходят? Че они ходят? Проволоку че ли натянули бы?». Ну, долго что ли нам – за лиственницу да за столб, да на высоте кабины…

   – Ничего себе! Вот за эту лиственницу?

   – За нее родимую… - и тихо прикоснулся рукой к шероховатой коре. «Хоть бы что рассказала – всех ведь помнит. Сейчас мне шестьдесят шесть, а она вроде и тогда, в 12 лет, такая же была».

   Вт так всегда – все в нем соединено: ласковый тенорок с волевым напором, озорство, решительность и мягкость характера. Любимец, видно, матушкин был. А как же – последыш – берегла и лелеяла по мере сил. Но и сын вырос, не скрывал любви и заботы к матери своей.

   – Мама рано стала инвалидом, пятидесяти не было. Я думаю, что же, на ее шее буду сидеть, шестнадцатый год уже – взрослый. Фильм тут еще посмотрел «Пятнадцалетний капитан». «Вон в пятнадцать корабли уже водили, а я…» Поступил в строительное училище на моториста – кулацкому сыну другой дороги не было. Закончил его.

   – Больше не возвращался на хутор?

   – Нет, вернулся. Уже с женой, после окончания Троицкого сельскохозяйственного техникума. Направили нас в Медведевку, за Златоуст. В пути шофер автобуса расспросил: куда да зачем? «О, в Медведевку! Так там одни камни, овес и то не растет». А я уже поработал агрономом в Черновском совхозе, говорю Тамаре: «Вылазь». В Сыростане вылезли, разворачиваемся и обратно. Работать стал в Атлянском отделении, но жили здесь на хуторе. Здесь и сын Миша родился.

   – А до какого времени просуществовал хутор?

   – Примерно до 1967 года. Тогда многие занялись туризмом, туристические походы начались. В то время мы уже перебрались в Смородинку и маму с собой забрали, хотя сено по-прежнему заготавливали тут. Дома пустые стояли, брошенные – кто умер, кто уехал. В них туристы стали ночевать. Зимой и сожгли наш балаганчик. Так весь хуторок и пропал. Состарился. Все рухнуло, рассыпалось…

    А если бы поддерживать – жить можно было безбедно. Богатейшая земля, какие пастбища тянулись вплоть до самой Госконюшни! А воздух, а вода… Санаторное место! Сколько лет прошло, крапива вон стоит и ждет еще кого-то.

   Вт и съездили на родное пепелище… Как много у России забытых деревень, неосознанного прошлого.