...Нарядная скатерть ручной вязки. Кровать с высоко взбитой периной и ослепительно белым ажурным подзором. Горка пышных подушек под строченой накидкой... В этой светлой, чистенькой комнатке все так, как было в ее родном доме – том самом, который она любовно строила вместе с мужем и маленькой дочкой и где прожила самые счастливые годы своей жизни.

   Вре Федоровне Червонцевой 82 года. Неприученная с детства к праздному времяпровождению, она и сегодня не может сидеть без дела – вяжет, шьет, печет пироги. А еще пишет стихи-воспоминания. Самые проникновенные строчки – о родителях.

   «Все, что есть хорошего во мне,

    Все, что в моих сестрах есть святого,

    Это все – от матери моей,

    Это от отца от нашего родного...»

   Вспоминания об отце с годами приобретают все большую четкость – будто оживают кадры старого кинофильма. Посмотрим этот «фильм» вместе. Ей-богу, нам есть чему поучиться.

   «Можно я вам про отца расскажу?»

   Оец мой, Федор Ефимович, был в семье шестым, предпоследним ребенком. В 20 лет женился. Рассказывал:

   – Такая чистоплотная была у Еленушки семья! Я в первый раз зашел к ним воды попить – и побоялся пройти, так чисто было в избе, не смог даже на половичок встать.

   А позже говорил в шутку:

   – Если б вы знали, девчонки, какая у вашей мамы коса была – в руку толщиной! Я ее за косу полюбил...

   «Жаль, что меня не учили...»

   Уилась я прекрасно. Отец, бывало, скажет:

   – Веронька, твой табель даже неинтересно смотреть – по всем предметам «отл» да «отл» Никакого разнообразия!

   Сжусь уроки учить – отец рядом пристраивается. Читаю ему вслух, а он:

   – Веронька, как жаль, что меня не учили! У меня тут столько всего (и на голову показывает), но не могу я это приложить...

   П математике другой раз ломаю голову над сложными задачами, прочитаю ему. И что? Он ни дня не учился, а просто так по полочкам все мне разложит, разжует – чисто по своей житейской логике.

   «Пусть играют...»

   А рисовал-то как!.. Попросим его:

   – Тятя, нарисуй поросеночка!

   О живо и нарисует: то бежит, хвостик крючком, то лежит в лужице...

   – Тятя, а мне корову...

   Икорову нарисует. Вот руки какие были умелые...

   А однажды вытесал маленьким топориком настоящую лошадку. Гриву приделал, уздечку, глазки такие веселые. На колеса поставил, чтобы кататься, веревочку привязал. Мы маленького посадили – и катаем. А он соскочит, обнимет эту лошадку, хохочет и ну целует ее! Сроду мне не забыть!

   А мы с сестренкой будто кормим коня – то соломки принесем, то овса. Мама и говорит:

   – Ну что ты, отец, наделал – посмотри, как они мне насорили!

   – Да ладно, Еленушка, пусть играют! Это ведь сор просто, заметем – и все!

   «Вот так ты, Надька, вольница!»

   Жли бедно – семья большая, спали на полу. Сестренка моя, Надька, такая была бойкая, подстилку на пол бросит:

   – Верка, играй в балалайку, я буду маяться, чтобы крепче уснуть!

   Иначинает «маяться»: и всяко перевертывается, и мостик делает, и к стене на голову встает – вот уж комедьянит, комедьянит...

   А тятя ей:

   – Доча, ну-ка иди-ка сюда, иди-ка!

   Оа ухо подставляет, а он вслух:

   – Вот так ты, Надька, вольница!

   – Ага! Тятя, я еще повольничаю?

   – Ну повольничай!

   Иникогда не было, чтобы родители нам говорили – «Вы неслушницы!»

   «И пилит, и пилит...»

   Н Рождество папа сделал нам пильщика: смастерил козлы, пильщика вырезал, дал ему в руки пилочку, а на нее пригвоздил маленькую гирьку, на ножки – гвоздики. Поставил на козлы. Качнешь – а он и понужает стоит, и пилит, и пилит... Ребятишки к нам славить пришли, увидели пильщика – и рот раскрыли. Стоят, смотрят... А папа сразу же:

   – Еленушка, дай им что-нибудь!

   Мма всегда ребяток разденет, за стол усадит, накормит и с собой еще даст сырчиков.

   «Мне с тобой повеселее...»

   Н покос собирается, а я ему:

   – Тятя, мне неохота на покос!

   – Веронька, ты не плачь, мне с тобой повеселее – все-таки человек рядом!

   Пиедем. Утром рано сплю, а он меня сонную завернет во что-нибудь и перенесет туда, где косит – одну в балагане боялся оставлять. Балаган хороший, капитальный, даже камин был. Я в этом балагане пол подмету, чай вскипячу, сварю что-нибудь...

   А косить кончим, опять раненько меня будит:

   – Веронька, поедем! Ты еще такую красоту не видала!

   Пкос на берегу Еланчика был. Взяли чайник, два удилишка – и на лодке поплыли! А какая из меня рыбака! На рыбу не гляжу – вижу, солнышко всходит над озером. У меня прямо слезы льются:

   – Тятя, тятя, смотри, какая красота!

   – Гляди, дочка, и запоминай. На всю жизнь запоминай, где ты еще такую красоту увидишь? Только окуня не забывай в чайник опускать, а то выпрыгнет.

   Ибыстро мы с ним рыбки наловим – и на берег. Он ее расколет внутри, посолит, на веревочку навздевает – и на ветер. Она такая потом вкусная...

   «Так и повадилась к нам ходить...»

   Кк-то на покосе повадился к нам лось ходить. Я гляжу из-за кустика – подходит осторожненько к балагану, потом к ключику и вот уже водичку пьет у нас. Ключик-то тятя выкопал, рябинку рядом посадил да канавку в сторону отвел от покоса. Вот и говорит мне:

   – Ты, доча, кусочек хлебушка посоли и положи. Съест его лосиха или нет?

   Пложили хлебушка, глядим – она пришла, нюхала-нюхала... Съела. Так и повадилась к нам ходить. Ходила-ходила, а однажды идет с лосеночком. Господи, сколько радости-то у нас было!

   – Веронька, смотри-ка, она нам и потомство привела. Доверяет нам. Ты ей хлебушка-то подкладывай, подкладывай...

   Яи подкладываю. А водичка из ключика бежит, говорит мне тятенька:

   – Видишь, водичка какая? Гляди, Веронька, сюда нельзя ногой вставать, это святая водичка!

   Вт так нас ростили!

   «Я люблю жизнь...»

   Онажды приехал к нам охотник. Ночевал у нас, по лесу бродил. Тятя ему и говорит:

   – Знаешь, дорогой, я люблю жизнь, а ты пришел сеять смерть. Ты только тут не убивай никого, иди дальше.

   ... А он этого маленького детеныша-то и подстрелил. И радешенек бежит – помогите мне, Федор Ефимович!

   Ття как увидел, сделался белый весь и тихо сказал:

   – Уходи, человек, и больше здесь никогда не появляйся!

   – Отец, ты жизни не понимаешь!

   – Я рощу скотину и у меня рука не поднимается заколоть ее. Они к нам ходили, а ты пришел и убил...

   Лсиха больше так и не пришла к балагану.

   «Она нас с тобою благодарит...»

   Нкосили мы как-то травы много, едем домой на телеге. Папа сбоку садится, а я ноги назад свешиваю.

   – Ты почему так садишься, Веронька? Садись со мной рядышком, Ведь на заднюю ось сядет только немилый гость, а ты у меня миленькая дочка!

   – А я, тятя, люблю смотреть, как дорожка вдаль убегает – будто не мы едем, а она от нас бежит-торопится!

   Ивдруг остановился он.

   – Погоди, дочка, там кто-то пурхается в траве...Кабы лошадь не растоптала, живое что-то шевелится...

   Пдкрался, фуражкой прикрыл осторожненько – птичка! Крылышко у ней как-то завернулось, она взлететь-то и не может. Он ей крылышко выправил, вот так погладил и держит на ладони. Она чует – крылышко свободно! – и полетела. И ведь она нас так далеко провожала! Маленько отъедем – она перелетит и опять чиликает, чиликает.

    Я говорю:

   – Тятя, посмотри-ка, она все еще нас провожает!

   – Веронька, ты неужели не поняла? Ведь она нас с тобою благодарит, что мы жизнь ей спасли.

   «Возьми меня, возьми меня...»

   Пинес как-то ягод в шапке, целую фуражку:

   – Веронька, я вот что тебе...

   Сотрю – клубника, крупная, ну вот как одна! Спрашиваю, где взял, он в ответ:

   – Там разрез, а они свесили головки и говорят – «возьми меня, возьми меня»! И головки-то поднимают. Вот я и взял.

   ...И я верила, что так оно и было.

   «Давай повесим его на сучок...»

   Еут как-то с сестрой, глядь – мешок на дороге лежит.

   – Ну-ка, Нюронька, иди посмотри, что это там?

   – Тятя, тут полный мешок хлеба!

   – Это потерял кто-то. А давай, дочка, повесим его на сучок – бродяга-то вспомнит, что потерял, поедет обратно и найдет.

   Тк и сделали. Даже и мысли не было, чтобы что-то чужое взять. Спаси и сохрани!

   «Лучше отруби мне голову...»

   Оин раз братишка помогал соседям резать хомуты. Обрезки сыромятины соседи выбросили. Коля-то посмотрел и спрашивает:

   – А можно я наберу немножко?

   – Да конечно бери!

   Н, он взял, какие подлиннее, радостный бежит к отцу:

   – Тятя, смотри, что я тебе принес! У Сабениных много!

   Оец посмотрел:

   – Ты украл?

   – Нет, мне Гришка разрешил взять.

   – Пошли к Сабениным, скажешь им, что ты украл.

   – Тятя, лучше отруби мне голову – я не пойду говорить, что я украл!

   Итащит топор.

   Пшли, разобрались, вернули все-таки сыромятину.

   – Ты, сына, больше никогда ничего не бери.

   «Это вам зайчик прислал...»

   Педет, бывало, по сено, мать ему с собой кральку пекла. А чтоб она не замерзла, положит за пазуху – и хранить легко, и доставать. Сколько съест, а остальное нам привозит:

   – Это вам зайчик прислал.

   Вт у нас радости!

   «Поблагодари Господа...»

   Мма мне рассказывала (до меня еще было): в 1911 году начался голод – люди всех кошек и собак съели, пухли от голода. А для нас предыдущий год был урожайным, хлеба наросло много. Как водится, оставили на семена первосортной пшеницы. Прознали люди, что у родителей хлеб есть, стали приходить:

   – Тетка Елена, дядя Федор, дайте хоть бокал зерна!

   Ппа скажет:

   – Насыпь, Еленушка!

   Бабка еще живая тогда была:

   – Федька, сеять-то что будем?

   – Мамка, мы с тобой думаем, что будем сеять, а люди с голоду помирают. Может, мы и не посеем, ну пусть вместе и умрем.

   Вю пшеницу раздали. Настала весна, а сеять нечего. (Это не какие-то там сказки – чистую правду вам рассказываю!)

   Тперь бабка и говорит:

   – Что делать будем?

   — Поедем мы с Еленушкой на старые разрезы, возьмем с собой корову – пусть на отаве поживет. Пороюсь в старых гальках – может, пошлет Бог золотишко...

   Пехали, корову взяли с собой и детей – старшую сестренку мою (шесть годочков ей было) да братика двух лет от роду. Прибыли на место, отец маму оставил с ребятами, к седлу привязал кусочек хлеба в тряпочке:

   – Ладно, Еленушка, оставайтесь, а я поеду. Благословите меня!

   Жут-пождут они отца, а того все нет. Только вдруг лошадь прибежала, кусочек хлебушка нетронутый у седла болтается. Напугались. Ближе к вечеру пошла сестренка корову гнать, видит – идет тятя:

   – Нюронька, доченька, поблагодари Господа...

   А у самого слезы. Тут сестренка в голос заревела:

   – Слава Богу, тятя, мы с мамой думали, что ты умер!

   – Смотри, доченька, что я нашел...

   Ипоказывает самородок – грамм на десять...

   – Вот, Еленушка, теперь поедем домой зерно покупать.

   «Лучше погибну здесь...»

   А еще мама рассказывала вот что. Тоже до меня было. Приехали белочехи ( наши тогда на заимке жили в Ленинске), ходили по дворам и спрашивали дорогу на Троицк. Все на отца указали – он извозом занимался, дороги знал. Что было делать – собрался, оседлал лошадь белую и поехали они.

   – Ты поезжай вперед, а мы за тобой.

   Пдъезжают к мосту, что на Ленинск ехать. Там большой кустарник был. Отец думает:

   – Если я их провожу, приеду домой – меня наши убьют. Лучше погибну здесь.

   Ипрямо с лошади в кусты и шлепнулся в воду (дело было ночью). Лошадь успел стегануть – она и убежала, а он в воде остался. Белочехи его по кустам искали, стреляли, но не нашли и уехали. Отец успел только услышать, как пулеметы трещат, и сознание потерял. Спустя какое-то время очнулся, сообразил, где находится, ползком из кустов выбрался и лесом, лесом – так до заимки добрался. Только домой не пошел – вдруг его там уже белочехи дожидаются?

   А мама дома плачет: лошадь прибежала одна, отца нет – значит, убили. Слышит, стучит кто-то. Открыла, там соседка:

   – Елена, Федор-то у нас! Ты не горюй – жив он.

   ...Потом отец болел долго. И целый месяц не разговаривал ни с кем, молчал...

   «Веронька, так жить охота!»

   В42-м году (я уже тогда замужем была) в Рождество снится мне сон: вроде двор, красивый такой, обнесенный каменной стеной, и отец будто со двора снег скребет. Облокотился на метелку и сам с собой разговаривает. Подошла я к нему, а он мне:

   – Веронька, так жить охота! Как бы узнать?..

   Окуда ни возьмись – старик. Бородища у него большая, белая, и говорит отцу:

   – А я тебе скажу, когда ты умрешь.

   Оец вроде испугался, а старик продолжает:

   – Запомни: через три года, на четвертый день после Рождества Христова.

   Поснулась я, меня всю колотит, плачу, муж ругается:

    – С ума сошла – всякой ерунде веришь!

   А я нашла карандаш и записала: «42-й год, Рождество»

   Ичто вы думаете?

   Уер он у нас в 45-м году, 11-го января – на четвертый день после Рождества...

   Фто В. Суродина.