Мйя Петровна Накозина, бывшая участница блокады Ленинграда, долго вынашивала идею собрать вместе всех блокадников, проживающих в Миассе. Но ее мечта воплотилась в жизнь только тогда, когда за дело взялись такие же неравнодушные люди – депутат Законодательного собрания области Игорь Войнов и его помощницы Ольга Антонова и Елена Черногубова.

   — Помню ритуал посвящения в «Блокадное братство», — вспоминает Елена. – Стоя в кругу, в полной тишине мы передавали из рук в руки зажженную свечу. Это было незабываемо... Сегодня их в Миассе более 50 – тех, кто пережил блокаду, участвовал в обороне Ленинграда. Знаете, что их отличает? Истинно ленинградская интеллигентность, утонченность, доброжелательность и – невероятная скромность. Общаясь с ними, я поняла: люди не должны забывать свое прошлое, каким бы тяжелым оно ни было.

   Без прошлого нет будущего. Неслучайно некоторые из них начали записывать свои воспоминания – для внуков.

   Из воспоминаний Армильды Ивановны Зубовской

   ...Когда началась война, мне было 7 лет, моей сестренке – 13. Папа с мамой работали на ткацкой фабрике, но ее скоро разбомбили, и они остались без работы.

   Больше всего страдал от голода папа. Он все время говорил мне: «Дочка, пойдем поищем что-нибудь покушать!». Брал меня за руку, и мы шли по улице. Однажды нам повезло – нашли обойный клей. Папа заставил маму сварить из него холодец. Мама сварила, разлила по тарелкам, но потом опомнилась и вылила все в помойное ведро: «Нельзя же! У нас все кишки склеятся!».

   Сседи по квартире были очень богатыми: хозяйка работала заведующей столовой, ее муж – директором авиазавода. У них было все – и много. Когда они готовили на кухне обед, восхитительные запахи жареного мяса, пирогов, куриной лапши разносились по всему дому. Изголодавшиеся люди падали в обморок

   Унас была общая кухня, но они никогда ни с кем ничем не делились. Как-то раз я прокралась на кухню и вытащила из мусорного ведра завернутую в бумагу селедочную голову. Мама сварила из нее большую кастрюлю супа и накормила всю семью. Потом ей стало стыдно за мое воровство, и она повинилась перед соседями. Они ничего не сказали, но с той поры стали сжигать все отходы...

   ... Мы с сестренкой из дома не выходили, не было сил спуститься с четвертого этажа. Но весной, когда начала вылезать первая травка, мы все же пошли на улицу. Рядом с домом находилась военная казарма. Вход охранял солдат.

   — Дяденька военный, пусти нас крапивки порвать!

   Чсовой заколебался, потом, оглянувшись по сторонам, быстро кивнул. Мы проскользнули за его спиной и, насколько позволяли силы, стали быстро рвать. Вдруг командир идет. Замерли от страха... А он посмотрел на нас, на часового... и махнул рукой – «пусть, мол, рвут!».

   Взвращались домой, видим – по улице мужик ведет козу, за ним – толпа людей. Как коза остановится, чтобы сделать свои дела, толпа тут же в драку – собирают «козьи орешки» и в рот, и в рот...

   Богатые соседи наняли меня нянчить их маленькую дочь. За это мне разрешали облизать с тарелки, из которой кормили малышку, остатки манной кашки.

   Мма пыталась поменять у соседей вещи на хоть какие-нибудь продукты, умоляла пожалеть голодных детей, на что соседка высокомерно отвечала: «Какой голод? О чем вы говорите? Просто люди не умеют жить!».

   ...Вскоре умер папа. С вечера мы с сестренкой просили его рассказать нам сказку, но он ответил:

   — Нет, доченьки, очень холодно, давайте лучше крепко обнимемся и заснем.

   Уром мама стала нас будить, а папа мертвый, с открытыми глазами. И хотя его зашили в одеяло и увезли из дома, почему-то я была уверена, что он жив. И всю войну в это верила, и ждала его.

   Вдень Победы, когда по улицам Ленинграда шли наши солдаты-победители, я собрала на Марсовом поле букет полевых цветов и на Литейном мосту весь день стояла и вглядывалась в лица проходивших мимо военных – искала отца. И вот последний солдат, старый дяденька, шутя сказал мне:

   — Дочка, для меня, что ли, цветы?

   Ясунула ему букет, убежала снова на Марсово поле, упала лицом в траву и горько за-плакала. В этот миг я только и поняла, что отца у меня нет, а детство мое кончилось. Мне было 11 лет...

   Из воспоминаний Нины Евгеньевны Павловой

   ...Семья у нас была большая: бабушка (папина мама), двое ее сыновей – 13 и 15 лет (мои дяди), моя мама, я (было мне в то время полтора годика) и еще девочка, дочка друзей семьи — она осиротела, и бабушка взяла ее в свою семью. Мой отец ушел на фронт и уже в октябре 41-го погиб. Мама стала вдовой в 21 год.

   Бабушка моя была начальником отряда ПВО, организовывала работу по тушению фугасных бомб. Как и все, получали мы по 125 г блокадного хлеба. Бабушка делила полученный хлеб, раздавала всем нам по кусочку, а оставшееся прятала и говорила: «Потом!». Рассказывают, что однажды я (мне было около двух лет) встала посреди комнаты и, покачиваясь на тоненьких ножках-былинках, монотонно повторяла:

   — Дай «потом»! Дай «потом»!

   Нкто ничего не понял. И только когда бабушка в очередной раз занялась дележкой хлеба, я протянула руку в сторону спрятанных кусочков и снова совершенно отчетливо произнесла:

   — Дай «потом»!

   Истало ясно, что я просила хлеба. Но слово «хлеб» никогда в семье не произносилось, поэтому для меня «потом» и означало «хлеб».

   Кгда начиналась бомбежка, 13-летний «дядя» хватал на руки меня, завернутую в одеяло, и стремглав несся в убежище. Однажды осколок попал в край одеяла, «дядя» испугался, оставил меня во дворе, а сам убежал. Соседка сообщила бабушке, что ее внучка лежит в развернутом одеяльце и не подает признаков жизни... К счастью, я осталась жива, но последствия этого случая позже отразились на моем здоровье в виде неожиданных обмороков...

   Из воспоминаний Валентины Ильиничны Ивановой

   Виюле 1941 года садик, куда меня водили, стали готовить к эвакуации. Мама нашила на мою одежду меточки, но папа и дядя ее отговорили:

   — Зачем ты отсылаешь дочку? Пусть лучше останется при тебе!

   Мма согласилась – и правильно сделала: пароход, на котором везли ленинградских детей, подвергся бомбежке и затонул.

   Жли мы втроем – мама, я и сестренка, родившаяся прямо перед войной. Мама приспособилась глушить чувство голода так: клала за щеку три крупных кристаллика соли и потихоньку их сосала. Когда за щекой становилось пусто, она пила много чаю.

   Нша соседка по квартире работала на фабрике «Большевик» и приносила оттуда маленькие бутылочки с резиновым клеем. Капала клей на раскаленную буржуйку, и когда он застывал, как сухарик, отковыривала ножом и грызла. Нас не угощала. Да если бы и угостила, вряд ли мы стали бы есть: я была так слаба, что все мои желания, в том числе и желание есть, исчезли. Осталось только одно – все время хотелось спать. Во время бомбежек мы не спускались в убежище – не было сил, а с головой укрывались одеялом и замирали. Мама говорила: «Умрем, так все сразу!».

   Вмарте 1942 года маме выдали эвакуационное удостоверение, и мы пешком двинулись на Финляндский вокзал: мама несла на руках малышку Галю, я шла сама, уцепившись за карман ее пальто. Несмотря на весну, холод стоял лютый, а мы были одеты совсем не по погоде: резиновые сапожки, легкие пальто, фетровые шапочки с атласными лентами. ...На вокзале маме выдали сухой паек на несколько дней, она положила продукты в авоську, при посадке в электричку авоську срезали. И мы остались совсем без еды...

   Из воспоминаний Анны Семеновны Утробиной

   Рдилась я в Башкирии, в деревне Поляковка. В 1942 году закончила 10-й класс. Меня и моих одноклассниц вызвали в сельсовет.

   — Хочешь на фронт? — спрашивают.

   — Нет, — говорю. – Не хочу.

   — А если надо будет, пойдешь?

   — Если надо – пойду.

   Пошли медосмотр, получили обмундирование, погрузились в эшелон и поехали. В Свердловске нас в течение месяца обучали на связистов, а потом послали на Ленинградский фронт, на аэродром. Я работала шифровальщиком.

   Бомбежек мы боялись: вместе с бомбами фашисты сбрасывали стальные рельсы и металлические баки – грохот стоял страшный. Выдержать это было психологически нелегко. Не все смогли выдержать.

   Кк-то вечером одна из наших девушек подала мне конверт:

   —Положи под подушку, утром прочтешь!

   Нчью не спалось. Вспомнила про конверт, дай, думаю, прочитаю – раз это мне, так зачем ждать до утра? И прочитала: подруга писала, что жить так больше не может, поэтому приняла решение покончить с собой. К сожалению, мы не успели ей помешать. В письме родным сообщили, что их дочь «погибла смертью храбрых, выполняя боевое задание».

   Крмили сначала неплохо, тушенка американская была, каша. Но потом продукты кончились, а фашисты не давали возможности советским самолетам сбросить нам продукты. Стали есть отруби, жмых. Снег растапливали в котелке, а он был красный от крови...

   Из воспоминаний Шарлотты Петровны Кроневальд

   ...Помню: бомбили Ленинград по ночам. Мама надевала на меня много-много платьев и кофточек, на шею вешала мешочек с моими документами. Мало ли что...

   Дем фашистские летчики сбрасывали на город листовки. Текст одной из них я помню до сих пор:

   «Ленинградски дамочки,

   Н копайте ямочки,

   Пиедут наши таночки,

   Зроют ваши ямочки».

   ...Страдали от голода. Немножко спасало то, что жили в доме, в котором (за стенкой нашей комнаты) располагался госпиталь: солдат кормили чечевичной кашей и то, что они оставляли в мисках, нам разрешали доедать.

   Из воспоминаний Татьяны Евгеньевны Макаровой

   21 июня 1941 года почти весь день мы с отцом провели в ботаническом саду. По пути домой обратили внимание на большие толпы людей, некоторые плакали. Вот тут-то мы и узнали, что началась война – уже бомбили Киев. Я в то время подумала: «Где Украина и где мы – это далеко. Наши войска не допустят до нас». Отец тоже говорил, что фашистам «дадут прикурить» и они убегут, что эта война не будет долгой. Но...

   Н второй или третий день в магазинах начали исчезать кондитерские изделия, затем мука, крупа, консервы, и все остальное. Остались только перец, соль и горчица в пачках. Все магазины, кроме хлебного, закрылись. Мы с отцом, уверенные в скорой победе, никакого запаса не сделали. Сразу же в городе ввели карточную систему на продукты. Сначала давали 400 г хлеба на человека, а в августе – уже 250 г.

   Прешли на паек хлеба 125 г. Такой хлеб не имел корочки, как сейчас. По вкусу он напоминал рыбный паштет, но запах хлеба сохранялся. Надо было искать еду. Мы делали железные лопаточки, скоблили ими кору. Ее сушили, перемалывали через мясорубку, размачивали свой паек хлеба, смешивали с сухой корой и пекли маленькие лепешки размером в 5 копеек.

   Зтем мы придумали другой способ. На городской свалке мы собирали кожаную обувь, особенно из свиной кожи, подошву сжигали, а верх долго вымачивали в воде, резали как лапшу, варили с уксусом и ели – было вкусно.

   Онажды утром пошла за хлебом и вижу: дают горчицу по две пачки в руки. Из горчицы придумали лакомство. Ее надо вымочить, раза три сливая воду, затем поставить варить, как только закипит – бросить 1 чайную ложку питьевой соды. Горчица сворачивается, ее надо процедить. Получается омлет – настоящий омлет.

   Гл бомбежки до сих пор стоит в ушах.

   Чстенько в субботу при налете сбрасывали маленькие листовки, где было написано: «Спите, матрешки – не будет бомбежки!». «Граждане Ленинграда! Доедайте свои бобы и ложитесь в гробы!»