К 75-летию Михаила Лаптева

   Мхаилу Петровичу в этом году его родственники, ученики, друзья, товарищи по Литературному институту могли бы послать множество поздравительных телеграмм, подарков, цветов по случаю его 75-летия. И конечно, мы бы могли собраться вместе в его гостеприимном доме, хотя нет, все его друзья ни за что бы не поместились в нем – слишком много было их у нашего юбиляра!

   Н самое обидное, что этого не может произойти: его не стало в апреле 1980 года – так много уже прошло времени без него.

   Влею судеб ему пришлось совмещать литературную работу с журналистикой. Вторая профессия давала возможность зарабатывать деньги. Работа ответственным секретарем в газете выматывала его, и мало сил оставалось на творчество. Другому литератору и того бы не удалось сделать, а Михаил Петрович, несмотря на очень трудную творческую судьбу, все-таки смог написать ряд замечательных произведений и выпустить их в Челябинске. Это книга рассказов «Пластинка на винчестере», повесть «Костер рябины красной» и сборник стихотворений «Изморозь». Его стихи печатались и в столичных изданиях, хотя пробиться туда в те годы было очень сложно.

   П первому диплому Лаптев был медиком и лечил людей у себя на родине, в Кировской области и Башкирии. Он хорошо знал Север, работал среди лесорубов, плотогонов, рыбаков. Его жизнерадостный смех лечил и всех нас, кто когда-то пришел к нему в литобъединение при газете «Миасский рабочий» – тогда оно еще не имело названия «Ильменит». Это название дал именно Михаил Петрович, и оно прочно закрепилось.

   Мхаил Петрович обожал философские беседы, любил обсуждать прочитанные книги. У него было масштабное видение; даже в какой-то незначительной детали он мог разглядеть огромный смысл. Будучи фельдшером, он принимал роды, и говорил об этом явлении природы как о чем-то очень значительном, словно бы речь шла о рождении новой планеты, о появлении новой звезды, то есть вкладывал в него вселенский смысл.

   П натуре очень внимательный и заботливый, молодых литераторов он поучал ненавязчиво, поправлял корректно. Таков он в письмах, которые я берегу от первого до последнего (около пятидесяти штук). Они скопились за 11 лет нашей дружбы.

   Пипоминаю эпизод, когда мы с Михаилом Петровичем возвращались пешком с озера, где нам устроили выступление в доме отдыха «Тургояк». Вечер прошел очень хорошо, мы были на подъеме. Одетые во все светлое, шли с ним по проселочной дороге. Я уже заканчивал Литературный институт, и мне надо было решать, где найти свое место в жизни. В отличие от Лаптева, я уехал учиться холостым. У меня не было обязательств перед семьей, поэтому я мог обосноваться и в Москве. Сожалел ли Михаил Петрович о том, что в свое время не остался в столице и не устроил свою творческую карьеру именно там, а не на Урале? Да, вполне возможно, что сожалел. В минуты отчаянья он признавался мне, что хотел бы все бросить и уехать в Москву. Здесь его инициативу сковывала каждодневная работа, невнимание к его творчеству со стороны Союза писателей в Челябинске, неудачи с литературными публикациями в области и в столице, бытовые неурядицы. Трудно совмещать искусство и быт, эти две стороны жизни заведомо противоположны...

   Бывал я и в доме у Лаптевых.

   Пиду еще к нему сразу же по приезде на каникулы, а он встречает в дверях с широченной улыбкой, с мощными объятьями, с крепкими похлопываниями по спине. Он только что побрился, надушился пригоршней цветочного одеколона, его веселый гомон и смех буквально наполняют большую трехкомнатную квартиру, повсюду уставленную стеллажами книг. Его кабинет украшен дружескими шаржами местных художников, где Лаптев представлен как веселый балагур, толстяк и любитель пива. Этакий шекспировский Фальстаф. Поразительный по экспрессии сувенир стоял на его рабочем столе: лапа хищной птицы, когти которой вонзились в гриб-трутовик. Этот образчик лесной трагедии Михаил Петрович нашел на дереве, когда ходил по грибы. Вероятно, ястреб сел на этот трутовик по неопытности выпустил когти, не зная, что мягкость трутовика весьма обманчива и коварна. В этом сувенире Лаптев усматривал для себя какой-то потаенный смысл, своеобразный и неведомый рунический знак; символ, вынесенный им из прежних жизней, из запредельных миров. Он словно бы сам по неопытности засадил когти в бытовщину и не смог потом их выдернуть...

   Кк-то мы гуляли с Михаилом Петровичем по окраинам машгородка и говорили о том, что у каждого человека есть свое предназначение и что не каждый это осознает на данном этапе. Мне кажется, так оно и получилось с Лаптевым. Он всецело отдал себя своему любимому делу и людям, которые составили его окружение. Учитель растворяется в своих учениках. Каждый из учеников подхватывает ту область знаний, ту характерную особенность, которая ему ближе. Лаптева хорошо знают не только в одном городе и в одной области. И в Вятке, откуда он родом, и на среднем Урале, в частности, в Нижнем Тагиле, где он женился и прожил несколько лет, люди помнят его за добрые дела, любят его стихи и прозу. И это уже немало. Можно прожить в огромном городе, но не сделать того, что замышлял, не добиться такого признания, какое тебе дарит благодарная малая родина.

   Лптев до конца был романтиком, мечтал о странствиях, о своей звезде. Помнится, мы с моей будущей женой Галей, которую я пригласил в дни каникул на Урал, отправились с Лаптевым на озеро Тургояк, к моим друзьям-яхтсменам. Как он радовался легкому бризу, нашей белокрылой яхте, синим горам вдали и необыкновенно прозрачной воде озера. И он – такой добрый, вальяжный, с бумажкой на переносице, чтоб не облупился нос от загара, стоит под парусом и самозабвенно смотрит вдаль.

   Нзадолго до своего ухода он писал:

   ...И жизнь

   Сма пойдет в другое русло,

   Ге нет отчаянья, тоски,

   Ге просто все и безыскусно

   Д самой гробовой доски...

   Тм буду хлеба я достоин,

   Дстоин песни и весны...

   Ме думается, влиятельным и состоятельным уральцам следовало бы издать книгу Михаила Петровича Лаптева, куда вошли бы его повести и рассказы, поэмы и стихи, потому что все это представляет наше культурное наследие, о котором необходимо помнить и которым всем нам следует дорожить. Если кто-то из миасских краеведов заинтересуется судьбой Лаптева и подробностями его биографии и творческого пути, то они смело могут обращаться ко мне; тем более, что у меня есть рукописи прозы Михаила Петровича, переданные мне его супругой, когда я прилетал на его похороны.