Вот уже 30 лет он приходит в свое отделение в 6.30 утра, чтобы успеть до оперативки пройти по палатам, просмотреть истории болезни. Ежегодно через его крупные, сильные, уверенные и чуткие руки хирурга проходит в среднем 600 больных.

   П окончании школы Леонид приехал на Урал – здесь оставались родные. Поступил в Челябинский медицинский. В 1960 году окончил его и получил назначение в Миасс. Работать начал в отделении общей хирургии, которым заведовала Екатерина Михайловна Калмыкова. Своим учителем всю жизнь считает хирурга Евстафия Георгиевича Катиди, вместе с которым бесплатно по пять – шесть раз в месяц выходил на дежурства в первые годы работы. Хотелось поскорее встать на ноги.

    — Леонид Александрович, первую самостоятельную операцию помните?

   — Помню. Это было на третий или четвертый день после поступления на работу. Екатерина Михайловна сказала: «Поступил больной с аппендицитом, Леонид Александрович, идите, оперируйте». Я еще в институте сделал три или четыре операции грыжи и пять—шесть аппендицитов. Ну, как сделал? Моими руками руководили хирурги. А здесь Екатерина Михайловна встала спиной к стене, я как будто постоянно видел ее глазами на затылке. Делаю, сам весь мокрый, пот течет. Она ни слова не сказала. Эта операция была самая сложная во всей моей жизни, самая-самая сложная... Потом опыта набирался, стало проще немножко, хотя чем больше работаешь, тем больше бывает сложных случаев. Это всегда так.

    — И наверняка зачастую нестандартных, когда приходится на ходу искать решение. Не зря же врачи всю жизнь учатся!

   — Восемь раз учился в институтах повышения квалификации в Казани, Новокузнецке, в Москве три раза, в Ленинграде два раза, был на трех Всероссийских хирургических съездах. Учеба многое дает. В каждой клинике свои подходы, что-то перенимаешь и применяешь сам, берешь на заметку. Жизнь течет, постоянных канонов нет. Появляются новые инструменты. Приезжаешь – идешь на автозавод. Сколько раз нас там выручали. Инструменты хорошие были в дефиците, а в экспериментальном цехе нам делали прекрасные приспособления из нержавеющей стали, которые были гордостью отделения.

   Вт один эпизод. В конце 60-х годов в Миассе было много случаев заболеваний детей стафилококковой инфекцией, поражавшей легкие. Заболела 3—4-летняя дочка одного из работников автозавода. Легкое не дышит, нужно отсасывать гной из плевральной полости. Поставили трубочку, а компрессоров для отсасывания гноя не было. Наладили самодельное устройство, действовавшее за счет давления воды из крана. Не самый лучший был способ, постоянно нужно наблюдать за этим устройством. И вдруг через неделю или две отказывает второе легкое. Не принять вовремя мер – стопроцентная гибель ребенка. Семь дней держали девочку на своем самодельном приспособлении, но отлучиться от нее было нельзя, медсестрам просто не справиться с этим устройством. Ночью позвонили директору завода, подняли специалистов-гидравликов. За ночь они изготовили отсос из цветного металла. Девочка выжила. Недавно встретил отца – говорит, замуж вышла, дети у нее.

   Нравнодушен я к автозаводчанам. Много добра они сделали.

    — Чувствуется, что вы умеете ценить труд и доброе отношение других людей. В то же время никак не скажешь, что государство относится с должным уважением к вашему труду. А ведь человеку впечатлительному и представить себе страшно работу хирурга, да еще в таком отделении. Как удается при этом не опускать руки?

   — Я стараюсь не задавать себе этого вопроса. Государство нас предало. Я говорю не только о медиках. Посмотрите, кто лежит в отделении. Люди таблеток не могут купить, которых у нас в больнице нет. Вот недавно поступила пациентка, которую с 96-го года оперируем в пятый или шестой раз – диабетическая гангрена. У нее пенсия 1800 рублей, а курс лечения препаратом, который ей показан, стоит четыре с лишним тысячи. Мне больно смотреть на нее. Государство бросило медицину, пожилых людей, и не только пожилых.

   А зарплата? Я скажу прямо: девчонки, которые у нас работают, работают на голом энтузиазме. У начинающего врача оклад тысяча с небольшим. У меня по 17-й категории — 1809 рублей. Ну, правда, уральских немножко, за непрерывный стаж. Но чтобы обеспечить семью – я же должен это делать – приходится работать на две ставки. Все так работают, не только я.

   Сн пошел в прошлом году в медицинскую академию. Несколько раз пытались ему объяснить: ну куда ты идешь? Грубо, конечно, не наседали. Он сам видел, как работаем, как живем. Вот он закончит — и к чему придет? Квартиру надо покупать, а на что? Семью, детей заводить... На что содержать? Заначек каких-то в виде недвижимости не имеем, не позаботились завести, как некоторые сделали по уму-то.

    — Все больше о работе думали?

   — Знаете, с одной стороны идеология в годы нашей молодости была, конечно, направлена не туда, куда надо. Но в то же время мы были на ней воспитаны. И я был передовым комсомольцем, как все. Участвовали в соцсоревновании. Хотя и было оно часто формальным, и тем не менее нас шевелили, как-то стимулировали.

    — Были в этом и положительные моменты?

   — Были. Мы жили этим.

    — А как вы относитесь к коммерческому пути развития медицины?

   — Вы понимаете, коммерциализация медицины обгоняет возможности этой коммерции. Кто коммерческие услуги может получать? Люди с достаточным заработком, устойчивым финансовым положением. Но они мало болеют. Болеет-то кто? Старики. Конституционно утверждается бесплатная медицина. Где она, бесплатная? Больной поступает в больницу, кое-что мы можем ему здесь дать, но знаем, что есть и лучшее. А если он не может себе позволить купить это? Со временем, когда благосостояние людей улучшится – другое дело. Конечно, и сейчас кое-какие услуги нужно делать коммерческими. В том числе косметические операции. Но экстренные операции, от которых зависит жизнь больного, – ни в коем случае. Человек может добровольно жертвовать на нужды медицины, если имеет такую возможность. А если не может – какое я имею право от него требовать этого? Очень осторожно надо к этому подходить.

   Сдругой стороны, бесплатное обслуживание (ой как не люблю я это слово – «обслуживание», оно унижает. Все время говорю: это больница, это не Тверская, здесь не обслуживают, а лечат, это работа) – оно было. Менталитет россиян развивался в таком плане: все дозволено. Что бы ни случилось – все равно будут лечить. Никаких усилий не надо. Эта деловая импотенция воспитывалась со школьных лет. Посмотрите, сколько у нас бомжей, сколько людей, которые никогда в жизни не зарабатывали, а получали где-то что-то как-то, жили опять-таки за счет других. Я к этому вопросу очень серьезно подхожу. И к бомжам у меня очень сложное отношение. Пропьет человек квартиру, семью, все абсолютно, а общество должно, я должен его своими налогами поддерживать. Это же дикость какая-то. Два чувства: ну и пусть себе лежит на помойке. А с другой стороны – ну как же, ведь человек. Общество, в котором он жил, его испортило и обязано ему сейчас в какой-то степени, согласны?

    — В связи с этим вопрос: всех надо лечить? Как вы относитесь к эфтаназии?

   — Меня учили так: лечить надо всех. Как врач я так должен рассуждать. Как человек еще могу сказать: а что лечить? Ведь иногда мы останавливаемся перед вопросом, дает ли что-то лечение. Иногда врач просто бессилен помочь. Но если я что-то могу, то должен делать. Сделать мы можем многое. Вернуть к жизни даже тех, кто уже уходит. Но медицине, и хирургии в том числе, сейчас приходится сталкиваться с социальными проблемами. Вот недавно поступили двое больных: один наркоман выпрыгнул с четвертого этажа, ни пульса, ни давления. Ничего сделать не успели, он умер. Второго сбила на Тургоякском шоссе машина. Травмы практически несовместимы с жизнью. Пульса нет, остановка сердца. Реаниматологам удалось запустить сердце, но он все равно умер. А сколько было потрачено времени, средств – ничего не сделаешь. И ведь это молодые люди. За счет наркомании наше население через пять—десять лет заметно уменьшится. И каких-то серьезных действий, направленных против этого явления, я не вижу. Одни слова.

    — Леонид Александрович, вам постоянно приходится видеть людей на грани жизни и смерти. Как вы думаете, душа у человека есть?

   — Есть.

    — Бессмертная?

   — Как вам сказать... Я был раньше атеистом. Но когда послушал и почитал многих академиков, которые умеют думать, рассуждать логически... Душа должна быть. Или в виде какой-то энергетики, или что-то еще. Материализировать это нельзя, ничего материального в этом нет. Но существует если не Бог, то какой-то природный процесс, который влияет на нас.