Миасс в этом году отметит очередной юбилей. Все, что связано с историей города, его достопримечательностями, займет на страницах «Глагола» почетное место. Мы также постараемся больше рассказывать о земляках, которыми мы гордимся по праву. Рубрику «Миассу—230» открывают сегодня воспоминания Антона Антоновича Скаруцкого. Много лет он проработал в Ильменском заповеднике, а на пенсии взялся за перо. Наиболее полно ему удалось воссоздать картину жизни Миасского завода начала прошлого века. Был тогда наш городок довольно заштатным поселением, жители которого отличались своеобразными нравами и обычаями. В этих заметках – впечатления подростка, приехавшего с семьей на Урал из далекой Белоруссии.

   Иак, Миасс, 1914 год...

   М поселились в новом домике грабаря Косова в переулке Клубничном. Своей пустынностью был он похож на деревенский. Кругом росли бурьян и трава. Разгуливали гуси и куры. Редко когда появится случайный прохожий, и еще реже – подвода. Дома стояли далеко друг от друга. Между ними тянулись ветхие заплоты – заборы.

   Пчти каждый день проходили здесь трое нищих... Жилось им неплохо. Подавали щедро. За день они набирали полные мешки белого хлеба, а потом за полцены его продавали, оставляя себе пироги и шаньги. И мы тоже покупали этот дешевый корм для коровы.

   Првая попытка завести знакомства с ребятами была не очень-то приятной. Прежде чем принять меня в свою компанию они сочли своим священным долгом хорошенько мне «начистить морду», как они выразились.

   — Ну, и чего вы деретесь? — спросил я, глотая слезу от незаслуженной обиды.

   — А мы колотим всех чужих, кто в наш конец зайдет, — отвечали ребята.

   Тк я стал своим. Всей гурьбой мы гоняли «чижика». Самой занятной игрой были «шаровки» – городки. В те далекие времена одним из главных удовольствий молодежи были круговые качели – «гигантские шаги». Это был столб с колесом наверху, к которому привязывались друг против друга шесть-восемь веревок с петлями для сидения. Захватывало дух от кругового полета, особенно когда тебя высоко занесут шестом.

   Двчата с ребятами обычно не знались. У них были свои игры — в «классы», «галечки», мячик. Часто за неимением резинового мяча делали самодельный из коровьей или козьей шерсти.

   А еще меня научили жевать серу и лузгать семечки. В те времена серу жевали все поголовно, от мала до велика. Ею бойко торговали на базаре. Была сера трех сортов: сосновая – бурая и страшно горькая, лиственничная – шоколадного цвета, горькая, но душистая, и, наконец, березовая – черная и вполне приятная на вкус...

   Снепривычки меня просто ошеломили здешние нравы и обычаи. По традиции по воскресеньям почти из каждого дома доносилось нестройное пение. Когда я спрашивал, что это значит, мне отвечали: люди пируют, то есть пьют брагу и едят пельмени. Брага и пельмени были неразрывно связаны в единый комплекс...

    В палисаднике одного из домов поспела черемуха. Отлично помня наши белорусские традиции, я подошел к окну и вежливо попросил у хозяйки разрешения попробовать, что это за ягоды. В ответ услышал поток грубой ругани, из которого я понял только, что я варнак, да переязвить тебя в жилу. Дома со слезами рассказал про этот случай.

   — А ты не удивляйся, Тонька, — сказала бабушка, — это же – Сибирь, куда только одних каторжников ссылали...

   И домашних обязанностей, которые лежали на мне, я особенно любил бегать в бакалейную лавочку за покупками. В этом была и прямая материальная заинтересованность: в мою пользу отчислялись пять или десять копеек. Чаще всего это были почтовые марки с портретами царей, которые шли вместо денег. Даже в нашей захудалой лавчонке на них можно было купить, кроме семечек и орехов всех сортов, «рожки» – турецкие бобы или ужасно мной любимые винные ягоды – инжир, которые висели в лавке связками, как бублики. С этой благодатью могли, пожалуй, поспорить только китайские соломенные орехи.

   Пивычные к ржаному хлебу, мы тут затосковали на одном белом. И когда становилось совсем невтерпеж, меня отряжали в «центр» – кондитерскую Фокеродта за ржаным. Заведение это пользовалось заслуженной славой за богатство выбора произведений кулинарного искусства и за высокое качество продукции. До некоторой степени с ним еще могла тягаться фруктовая торговля Камалетдинова на Церковной улице. Используя наивность и невежество покупателей, на стене в табачно-галантерейном магазине Маклакова, что стоял на Церковной площади, хозяин повесил крупную копию известной картины Перова «Охотники на привале», а под ней было подписано следующее: «Чудо-юдо у меня – загорелась папироска без огня». Вот это была реклама!

   Зпомнились кипучие дни ярмарки на престольный праздник Петра и Павла. Я еще не видел в жизни ничего подобного. Тут у бедного белорусского хуторянина и глаза разбегались, и голова шла кругом от великого скопления народа, бесконечного разнообразия товаров, моря звуков – от слитного гомона толпы до истошных воплей бродячих купцов, от балаганного оркестра до гнусаво мурлыкающей сиплой шарманки...

   Звод делился на несколько районов, названия которым давались по различным признакам. Болото и Клубничная гора носили на себе отпечаток географического положения. Кошелевка, расположенная на косогоре Чашковской горы за Нижним заводом, может быть, так была названа за то, что там жила одна беднота в хижинах из дикого камня. Шадрино называлась часть, где поселились ссыльные из Шадринска. В Пензии – запрудной части завода жили высланные из Пензы.

   Млодежь этих «концов» смертельно между собой враждовала, и бои между ними доходили до кровопролития. Что и говорить, нравы царили грубые и жестокие. Самосуды над ворами и конокрадами были обыкновенным явлением...

   Мст через речку Миасс был деревянным и довольно ветхим, его и сейчас называют Шадринским. Это было одно из самых бойких мест. С двух сторон он был облеплен конурами мелких лавчонок, а на том месте, где к мосту сходились четыре улицы, стоял книжный ларек, стекла которого пестрели яркими обложками лубочных изданий. От нечего делать я торчал перед ним часами и рассматривал выставленную литературу. Хорошо помню заведующего школой на Болоте Михаила Ивановича Иванова, с которым мама договорилась о выдаче мне книг из школьной библиотеки. Высокий и стройный, в очках, со строгой прической под «ежика», мягким голосом и ласковой улыбкой – он стал для меня типичным образцом Учителя. С тех пор и на всю жизнь я стал книголюбом.

   Трговым центром Завода была короткая – в один квартал – Церковная улица, которая выходила к Петропавловскому собору. Он стоял в центре небольшой площади и на него большими вывесками «смотрели»: с запада – гостиница, с севера – казначейство, с юга – белые арки гостиного двора и здание заводоуправления, построенное еще в 18 веке, а с востока торчала деревянная пожарная каланча. Рядом с церковью, но вне церковной ограды, в особой загородке стояла чугунная статуя коленопреклоненной женщины, а на постаменте надпись: «Я и плачу, и рыдаю, Бога в помощь призываю!».

   Пка мы жили на Клубничной горе, прямо из окна можно было любоваться на широкую панораму голых, каменистых Чашковских гор, а дальше, на севере, синеющей цепью уходил вдаль Ильменский хребет. И глядя на него, я никак тогда не мог предполагать, что буду доживать свой век как раз у подножия этого, тогда совсем чужого и неизвестного мне хребта...