Астафьев не однажды приходил к нам в Литинститут, расположенный в доме Яковлева (который называют иногда домом Герцена). В то время только что вышли его «Царь-рыба» и «Последний поклон». Новинки, читаемые всеми, кто хоть сколько-нибудь интересовался литературой.

   ...Он был для нас правдивым не в частных утверждениях, а в его манере говорить и писать: незамысловато, как видит и как чувствует, не стараясь изобразить из себя какое-то течение, направление – и этим уже образовал течение, не выступая ни за партию, ни против партии, а так, будто никакой партии нет вовсе, а жизнь идет сама по себе, каждый выживает как может.

   По Астафьева говорили, что он живет сообразно совести. Один из пишущих даже обиделся в его 70-летний юбилей: вот-де, ставят писателю в заслугу не литературные достоинства его произведений, а совесть, будто у остальных писателей ее нет!

   ...В брежневские времена была популярна тема войны. Писали о ней уже не так, как пишут люди, переполненные живыми впечатлениями. Появлялись книжки вовсе надуманные, сочиненные. Я видел одного писателя, не стану его называть, персона известная, который свое участие в битвах последнего года войны в звании лейтенанта сделал товаром, и было такое почти физическое впечатление, что он ревниво охраняет свой товар: мое! не трожь! Пиши твое, а это мое, об этом буду писать только я. Были в то время и молодые писатели, родившиеся уже после войны, которые тоже пытались писать о войне, оправдываясь тем, будто хотят показать «свое видение» войны (на самом деле — ходовая тема, одобренная свыше, и очень хочется напечататься! Вот она – совесть писателей, возмущенных тем, что Астафьеву ставили совесть в заслугу!).

   М спросили Астафьева:

   — Виктор Петрович! Вы были на войне рядовым. Ваше слово много значит. Почему вы не пишете о войне?

   — Не могу.

   — Как не можете? Почему о том, что видели своими глазами и пережили, не написать так, как вы пишете про другое? Сейчас столько пишут. Мы не всему верим.

   — Если им поверить, — насмешливо сказал он, — получится, что войну выиграли журналисты. А если серьезно, то, когда я вспоминаю, меня начинает колотить. И я уже не только писать, я вообще ничего не могу. Начинает болеть голова, глаз плохо видит. Я попал в отвлекающий маневр. Знаете, что это такое? Наверное, знаете, по книжкам, по фильмам. Посылают часть войск в наступление, противник думает, что наступление будет в этом месте, сосредоточивает сюда свои силы и средства, а в это время наши основные силы благополучно переправляются через реку в стороне и ударяют противнику в тыл. Блестящая войсковая операция. Вот, я был участником такой блестящей операции. Как раз в отвлекающей части. Нас послали пять тысяч человек, и почти никто не вернулся. Из оставшихся в живых ни одного, кто не был бы ранен. Меня ранили в голову. Это был такой кромешный ад, не могу вспоминать...

   П фильмам мы имели кое-какое представление о таких операциях. Шум, грохот, взрывы, крики, потом здоровенный полковник докладывает генералу: задача выполнена! Положили всего пять тысяч, зато прорвались пятьдесят тысяч... и т. д. Генерал со слезами радости на глазах обнимает счастливого полковника, они выпивают коньяк за успешную операцию и орден, закусывают шпротами. «Двуногих тварей миллионы для нас орудие одно...»

   Ивот надо же, один из этих миллионов двуногих тварей, случайно уцелевший в мясорубке, где должен был по расчетам, по плану погибнуть, становится известным писателем. И он не может писать об этом. Зато много и охотно пишут журналисты, стоявшие рядом с генералами, и даже встречавшиеся, в сопровождении представителя штаба, с рядовыми бойцами – капитанами, майорами. Уж до совсем-то рядовых дело редко доходило. А написал бы Астафьев? Вряд ли он вписался бы в парадную картину войны, создаваемую при Брежневе.

   — С тех пор у меня болит голова, — говорит Астафьев. – Обязательно каждый день. С утра встаю, еще ничего. И я скорее пишу, пишу... К обеду разболится так, что уже не могу писать. Бросаю. До следующего утра.

   Сустя годы он написал о войне.

   ...Астафьева долго не было слышно. Астафьев ушел, и всем понятно: ушел великий человек. Не мелькающий на экранах, не построивший дом в историческом центре Москвы, не высунувший себя кандидатом в губернаторы. Это суетный удел известных. А он, безвылазно живший у себя в деревне, был именно великий. В том и разница.